Расколотый мир - Феликс Гилман

Белый свет захлестнула волна густого черного дыма и пыли из пасти Локомотива.

Их кипящая черная кровь, их дыхание!

Угольная пыль кружилась на электрическом свету из окна. Лив опустила жалюзи и попыталась снова занять себя головоломкой.

Магфрид паниковал. Он смертельно боялся Локомотива. Глаза его бегали, он словно ожидал нападения. Лив проклинала себя за то, что оставила его одного, не говоря уже о том, что вообще взяла с собой.

— Магфрид. Ну же, Магфрид! Давай сыграем в игру.

Лив больше не изучала его заболевание, давно смирившись с тем, что оно врожденное и неизлечимое. Но процедура анализа — игральные карты, вопросы — по-прежнему успокаивала его. На вопросы Лив он отвечал с чрезвычайной серьезностью, словно был занят чем-то необычайно важным.

Почему бы и нет? Способ убить время...

Магфрид достал из отсека маленькую аптечку. Под шинами и флаконами с разноцветной сывороткой лежали игральные карты.

Аппарат для электротерапии находился в большом черном футляре над головой, завернутый в лохмотья и старые занавески. Игольчатые аппликаторы, электроды и шпатель для отдавливания языка, без которого использовать аппарат было небезопасно, хранились в мешочке поменьше.

Она перетасовала карты, сняла первую сверху. Та была изготовлена из жесткого картона пшеничного цвета, и на ней красовался сложный черный рисунок.

— Что ты здесь видишь, Магфрид?

— Собаку...

— Очень хорошо. А здесь?

— Дом...

— Отлично. Помнишь, как назывался город, который мы покинули этим утром?

— Глориана, Магфрид. Не важно. Не печалься. Давай посмотрим на карту снова.

Время шло, за окном вагона вечерело, хотя электрическое освещение светило, как прежде. Наконец, Магфрид утомился и заснул. Лив развела три капли дымчато-зеленого успокоительного в стакане воды, приняла его и тоже уснула. Ее выгоревшие волосы рассыпались по черной спинке сиденья.

Локомотив несся вперед, не останавливаясь, и, казалось, не сворачивал с прямого пути, хотя по географическим картам Лив знала, что он бежит по широкой дуге на юг и юго-запад по владениям Линии, а потом на запад в необитаемые земли. Зеленые холмы сменились шалфеем и ржаво-красной землей. Если верить рассказам, впереди меж темных диких холмов ждали в сумерках агенты Стволов. Лив не знала, стоит ли их бояться, — ей казалось, ни один человек не сумеет напасть на ужасный Локомотив или замедлить его ход, какие бы духи и демоны ни стояли на его стороне.

Локомотив пожирал пространство, как безобразное морское чудовище, превращая твердую землю в легкое неземное марево и прошивая его насквозь.

Шум то усиливался, то затихал, но ни на секунду не прекращался. Стук поршней и молоточков, низкий печальный стон стали под нагрузкой, скрежет шестерней, шипение пара. Песнь Локомотивов. О чем они поют? Без сомнения, передают друг другу приказы и планы. Планы громадного масштаба. Вот о чем их песнь, оглашающая весь континент.

Время от времени Лив бросала взгляд на свои золотые часы. Те стояли — остановились вскоре после того, как она села в вагон. Ориентироваться во времени стало теперь невозможно.

Подняв жалюзи, она увидела, что поезд несется вдоль подножья серых гор, белоснежные вершины которых виднелись высоко вдали; мчится между темными соснами. Она опустила жалюзи, а когда подняла их снова — час, а может, два спустя, — никаких гор за окном уже не было.

Лив писала в дневник.

Магфрид, закрыв глаза, слушал, как перо шелестит по бумаге. Это его успокаивало. Он трогательно любил тишину. Его бровь чуть подергивалась.

«Я в Локомотиве „Глориана“, купе 317С. Иногда мне слишком тревожно, чтобы читать, иногда нестерпимо скучно. Никто из пассажиров не приходит поговорить со мной. Здесь нет дружеской атмосферы каравана мистера Бонда или плаванья по морю. Заходить к попутчикам я не смею. Это почему-то кажется кощунством. Еда здесь отвратительная. По вкусу как пепел, уголь и пыль. Как выглядит Локомотив? Я видела его только в тени и уже плохо помню увиденное. Словами этого не описать. Я могла бы нарисовать Локомотив, как уже рисовала на этих страницах нейрон, мозжечок, гипофиз, но это не передаст главного. Могу лишь сказать, что он длинный, очень длинный, в четыре-пять раз выше человеческого роста-, чернее черного и испускает дым. Весь покрыт выдавленными надписями, решетками и железными шипами. Возможно, это броня, а может, просто корпус машины, но он кажется грубым, ассиметричным, отвратительным. Чем-то напоминает тесты профессора Колера с применением чернильных клякс. Чем-то — грозовую тучу. Капот Локомотива — причудливой формы, на нем расположены два фонаря, светящие сквозь мрак и дым Вестибюля. Свет их — серый, точно крылья моли или старый грязный лед. За Локомотивом вдаль тянется вереница вагонов, исчезая в тенях и дыме Вестибюля. Я не смогла их сосчитать. Целая миля вагонов, если не больше. Каждый раз, отправляясь в путь, Кокомотив везет туда и обратно через весь континент столько пассажиров, сколько жителей в Коденштайне. Локомотиву „Глориана“ уже больше сотни лет. Он играл решающую роль в стародавних сражениях, о которых повествует генерал Энвер в своей „Истории Запада для детей“. Его физическое воплощение уже было однажды уничтожено силами врага, случилось это примерно в 1800 году. Он вернулся. Черная угольная пыль, скопившаяся в его углах, пыль, которую я вдыхаю, когда пишу эти слова, — это мысль из глубины веков. Все эти годы машина ходила туда и обратно по своим рельсам, преодолевая бесчисленные мили. Разве может сравниться с этим путь, который пришлось преодолеть мне?»

Свет потускнел. Сиденья, скрипнув ржавым железом, вдруг растянулись и превратились в койки. Лив закрыла дневник. В наступившей темноте из коридора послышался топот сапог линейных. Сколько же их? И все одинаковые. Собираются, на войну или для выполнения какого-нибудь таинственного ритуала? Из подслушанного разговора в коридоре она поняла, что многие из них будут высажены в Рэйвенбруке, выпущены из чрева Локомотива на твердую землю, в залитый солнцем мир...

Свет утреннего солнца струился сквозь щели жалюзи, подсвечивая пыль и медленно оседающую в воздухе черную сажу.

Лив подняла жалюзи. За окном проносились белые соляные равнины, блестевшие, как зеркала. Локомотив чертил на свежей бумаге равнин свою черную линию, а его дым был походил на пролитые чернила.

Вдали опять показались горы. Сколько же здесь простора! Они продвигались на запад, и мир снаружи постепенно становился необитаемым, диким, незавершенным — они приближались к .Западному Морю, где, как поговаривают, бесформенная земля превращается в туман, бурные воды, огонь и тьму...

Мир превратился в дымку, и Лив, к своему удивлению, вдруг ощутила восторг.

Ее прежняя жизнь — Кенигсвальд, Академия — осталась в десятках тысяч миль отсюда, а мир растаял в тумане, превратился в сон, но так и остался незавершен. Все было возможно. Разве не ради этого она сюда приехала? Ей не терпелось выйти наружу и начать изменять белый свет.