Железный пар - Павел Крусанов

Не встретил больше ни людей, ни зверей: куда ни взглянешь – окоём прекрасен, дик, бесчеловечен. Паломничество скалолазов, которое на время потревожит этот мир, начнётся на излёте лета.

Возвращаясь через арчовую рощу, ушёл влево и, скача по осыпи из огромных камней, забрался на южный склон отрога, серо-бурой волной поднимавшегося над альпбазой. Палки тут были бесполезны, так что спасибо берцам, туго обхватившим лодыжку, – ног не поломал.

Такая весна разливалась кругом и так ласково сияло солнце, что внутри меня всё потягивалось и жмурилось.

Снял рубашку и футболку, сел на плоскую глыбу и откинулся назад на локти.

Что я делаю в этих морщинах планеты, под этим фанским ультрафиолетом? Почему не сажаю в грядку цукини и грибовские кустовые?

Было бы, наверно, здорово, если б я очутился здесь не по произволу случая, а по какому-нибудь делу государственной – не меньше – важности. А что это, как не случай, если выпали разом две кости – предложение Фёдора и отчаянный каприз брата, которому я по жизни должен?

Когда внутри тебя нет ремесла, способного через изделие твоих умелых рук и бодрствующего духа наполнить содержанием пустые дни, когда ты опоздал везде, где только мог, ты и твоя жизнь делаются глупыми.

Тут бы и надо, чтобы пришла на помощь Родина, которая больше и долговременнее отдельной жизни человека, и поручила тебе дело. Какое-нибудь опасное и нужное, как солдату.

«Дан приказ: ему – на запад…» Вот и мне бы дали: на восток. Я бы исполнил, и жизнь моя перестала быть глупой.

В тот день, когда мы познакомились с Фёдором, я слушал доклад «Роль этнографических изысканий военных разведчиков в становлении имперской идеологии: сравнительный анализ российского и британского опыта». Хороший был доклад.

Родина-мать, отец-командир, дайте мне приказ, ну дайте, дайте! У вас их много, неужели не найдётся одного и для меня? Пусть небольшого, не такого, чтобы ворочать горы и выпаривать моря. А как Пржевальскому с Козловым. Да что там – хотя б отправиться с пакетом, куда послан, и дойти…

Впрочем, чтобы иметь приказ, достаточно уверовать, что он получен.

Допустим, я получил его. Родина сказала: на восток. Меня бы это изменило?

Я что, расстрелял бы враждебного моему приказу/делу таджика у построенного моими предками Нурекского водохранилища на месте, не откладывая до другого раза?

Определённо расстрелял.

Турбины для Нурекской ГЭС проектировал мой отец. Совместно с харьковчанами. Он делал это для своей, а вышло – для его страны. А что для своей страны сделал тот баклан? Про мою страну не спрашиваю.

Без разговоров – к стенке.

И что бы я почувствовал, когда свершилось дело?

Чужая смерть тяжка. Тяжелее собственной. Даже смерть врага. Тем более, врага такого – пустейшего врага. Врага из чепухового бахвальства.

Мне было бы непросто его расстреливать.

И всё-таки приказ – это всегда война. А жалость на войне – губительна.

Пришлось бы расстрелять его со скорбью. Да, именно со скорбью.

Тяжёлый долг исполнен: враг умер быстро, без унижений, боли и тоски. Он умер хорошо. А хорошая смерть, если она в твоей власти, это уже милость. Милость к падшим. Её нам призывали лирой. Я услышал. И милость изъявил.

Вот что бы я почувствовал.

И ещё – я бы в омлет разбился, но вернул им их детей.

Вот странности взросления и тайны возрастных метаморфоз!

В пятнадцать я был уверен, что везде успел и жизнь моя горит талантливо и ярко.

В пятнадцать я был сосудом, полным родительской любви, – им, вместившим в меня свою любовь, отвечающим: родина-мать, отец-командир, оставьте, наконец, меня в покое!

Сейчас таков мой сын.

Придётся ли ему кого-нибудь расстреливать, как только что со скорбью сделал я?

Стоп. А может быть, мой слух дремал и я не разобрал, что приказ в действительности отдан? То есть я его услышал не так, а – как блажь одержимого брата. А брат – просто труба, в которую дул тот, кто имеет право. Дул для меня. Он дул, а я видел брата и не слышал трубача…

Направляясь после солнечного омовения к дому, в арчовой роще повстречал Сергея.

Он был возбуждён. Ходил к Алаудинскому перевалу, с которого на две стороны открывается отличный вид: на цирк Куликалонских озёр и на пятитысячники Фанских гор – Чапдару, Бодхону, Замок. А тут незапланированное впечатление: под перевалом нос к носу столкнулся с медведем. Ничего, разошлись миром – медведь сбежал.

– Что у тебя с мясом? – задал я давно чесавшийся вопрос. – Хвораешь или убеждения?

История оказалась непростой.

Сколько Сергей себя помнил – всегда питал интерес ко всему индийскому. В детстве, бывало, увидит сари или рубаху со слоном, услышит, еще не понимая смысла, слова «Брахмапутра» или «ситар», и эти вещи и слова начинали жить в нём, ворочаться и будить неясные переживания – мерцающие и манящие. А вот индийское кино смотреть не мог, все эти «Бродяги», «Зиты и Гиты» и «Созданы друг для друга», – чувствовал: профанация чего-то важного, как вещее слово на стене сортира. И ко всему – организм упорно не принимал мяса. Ни говядину, ни свинину, ни баранину. Отказывал даже рыбе. Сметана, масло, молоко – за милую душу, а мясо – ни в какую. Сергей с организмом боролся, иногда побеждал, но всякий раз ненадолго.

Когда подрос, принялся читать. Сначала – всё, что попадало под руку об Индии: Киплинг, Афанасий Никитин, «Кама-сутра». Потом целенаправленно: «Рамаяна», «Панчатантра», «Махабхарата», упанишады ведические и арийские, ну и, конечно, «Бхагавад-гита» – конспекты вед. В итоге понял: он – вещественное доказательство метемпсихоза, индус, родившийся под сенью кедрача в Сибири.

Сергей съездил несколько раз в Индию и убедился: любой индуистский храм – Шивы ли, Вишну, Индры, Ганеши – приводит его в священный трепет.

Что? Ничего удивительного. Раньше, в правильные времена, брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры рождались каждый в лоне своей варны, и этот лад не нарушался. Теперь же, когда Двапара-югу сменил закатный век Кали, случилось смешение порядка – брахманы появляются на свет в варне кшатриев и шудр, равно как и наоборот.

Больше того: в Индии всё меньше рождается индусов: кшатрий, например, может родиться в семье католического священника в Ирландии, вайшья – в семье китайского военачальника, а брахман – в семье новосибирского конструктора-мостостроителя, что произошло с Сергеем.

Как быть? Ну да, какой ни есть, а он брахман – человек знания, учитель. Да, он согласен, наверное не из первейших. Но пусть ты даже плохонький брахман – ты всё равно брахман и должен исполнить дхарму. И пусть это мучительно, ужасно, невыносимо – скорбеть не стоит: родись ты хоть шудрой в семье британского эсквайра, тебе несказанно повезло. Могло быть хуже. Много хуже, если прежде ты серьёзно дхармой пренебрёг. Ты мог родиться слизнем, кольчатым червём, чудовищем иного мира, а ты – человек, и если будешь крепок, желанная нирвана станет к тебе на волос ближе.