Все не случайно - Вера Алентова

Почему она все-таки начала свое выступление именно с этого монолога, мне неведомо. Но когда вышла читать я и растерянно сказала, что у меня тоже, увы, монолог Лауренсии, мне разрешили его прочесть.

Читая свой монолог, Жанна – так звали девочку – явно чувствовала, что поступает нечестно. Может быть, поэтому она читала плохо, делала много логических ошибок. Неожиданно я оказалась в выгодном положении: услышав монолог в исполнении конкурентки, я поняла, что было неверно сделано и у меня. И, выйдя читать, я на ходу свои ошибки исправила!

Это был третий тур. Пока мы ждали списков, кто прошел, – а ждали мучительно долго, – Жанна куда-то исчезла. Возможно, она чувствовала себя неловко в роли ненадежного человека: наша оставшаяся от пятерки четверка сочла выходку Жанны предательством, мы в ее сторону не смотрели, а сами держались кучкой. Наконец список зачитали – я прошла, а Жанна нет. Но те, кто прошел, оказывается, прошли не окончательно: был объявлен повторный третий тур.

Когда измученная и голодная, я вышла из дверей студии и направилась в пельменную неподалеку, ко мне подскочил взъерошенный молодой человек и спросил, не знаю ли я, где Жанна, она ведь вроде читала со мной в одной пятерке. Я холодно ответила, что не имею ни малейшего понятия, о ком идет речь, и пошла дальше. Юноша этот, по понятной причине мне совсем не понравившийся, увязался за мной, а потом даже присоседился в пельменной и, пока мы ели, задавал еще какие-то дурацкие вопросы. Я из вежливости что-то отвечала, глядя сквозь него. Такой была первая встреча с моим будущим мужем.

Наконец миновал очень нервный повторный третий тур – до такой степени нервный, что я ничего вспомнить о нем не могу, кроме томительного и страшного до дрожи ожидания результатов. Вышла секретарша и объявила, кто принят. Звучали незнакомые фамилии – и наконец моя! Кажется, моя?.. Такое было напряжение, что в следующую секунду мне показалось, будто я ослышалась. Секретарша прикнопила зачитанный список к доске, висевшей у дверей в аудиторию, и мы столпились, чтобы прочесть фамилии, удостовериться, что все-таки не ослышались. Потом, ошалелые, мы выскочили на улицу, а день был ясный и солнечный, и вдруг полил дождь, сильный, но очень теплый. При ярком солнце – «нормальный летний дождь»! Мы с девочками сбросили туфельки, схватились за руки и с визгом побежали по теплым лужам босиком в сторону Неглинки. Нас распирало счастье, мы визжали и кричали что есть сил, пока не выкричали и не вывизгнули все накопившиеся в нас чувства и переживания. С каким трудом мы добыли свое счастье! Великий Гёте писал, что за всю свою долгую жизнь он насчитал всего семь минут абсолютного счастья. А мне, только начинающей жизнь, тогда показалось, что все семь, а может, и десять минут счастья уместились в этом радостном визге!

Потом еще будет коллоквиум, на котором педагоги с нами ближе познакомятся, выяснят, что мы читаем, знаем ли художников, насколько музыкально образованны, почему хотим стать актерами и еще много вопросов, которых ты сам себе никогда не задавал. Потом еще будут экзамены по общеобразовательным предметам, и только после них я отправлю маме телеграмму: «Ура, я поступила»… Все будет потом – а вот сейчас, сейчас пройден главный экзамен, определяющий твою жизнь на ближайшие четыре года и подтверждающий, что ты человек творческий, способный и достоин учиться у небожителей!

Средний мамин брат, красавец Андрей, пригласил меня, маму и Юру к себе в Казань. После экзаменов я отправилась в гости к казанским родственникам, а мама с Юрой приехали туда из Орска, с которым они тоже попрощались, впереди предстояла новая работа в Брянске.

После отдыха в Казани я вернулась в Москву, получила место в общежитии на Трифоновке, но это был уже не тот обшарпанный барак, в который селили абитуриентов, а новое пятиэтажное здание. Мне дали место на четвертом этаже, в светлой комнате на четверых. У нас был общий шифоньер, общий круглый стол с четырьмя стульями и у каждой кровати – тумбочка. В нашей комнате поселились девочки с разных курсов: одна курсом старше, две, и я в том числе, с первого, четвертая кровать год пустовала. А когда я уже была на втором, к нам подселилась первокурсница.

В здании было два крыла, женское и мужское. В женском жили иногородние студентки всех театральных вузов Москвы. Мы быстро освоились, познакомились с правилами общежития, кроме того, смогли узнать от старшекурсниц, что представляют собой наши педагоги.

Наконец – первое сентября. Нарядные, возбужденные собрались мы в студии – знакомство происходило в маленьком зале на втором этаже: педагоги на сцене, студенты в партере. Когда все разместились, я огляделась по сторонам и поняла, что нас очень мало: четыре курса актерских и четыре постановочных. На каждом курсе в среднем по двадцать человек, а значит, всего – сто шестьдесят. Вот и весь вуз.

Прозвучали приветственные речи, в финале – ежегодное и знаменитое «По коням!» Папы Вени, и все разошлись по своим аудиториям: первокурсники – знакомиться друг с другом и с порядками института, остальные – продолжать грызть гранит науки.

Нас на курсе оказалось девятнадцать, и среди этих девятнадцати, к моему удивлению, не оказалось никого, с кем я так долго и мучительно поступала. Четверых ребят приняли в Ленинграде (в те годы практиковались выездные приемные комиссии), но остальные-то пятнадцать как-то должны были со мной пересечься? Но все смотрели друг на друга ошарашенно, из чего я сделала вывод: никто никого раньше не видел. Я узнала только молодого человека, который настырно расспрашивал меня о неприятной мне девочке Жанне, а потом поглощал рядом со мной пельмени в забегаловке рядом со школой-студией.

Педагогов, сидящих перед нами, было трое. Они объяснили порядок занятий: нас разделят на две группы, одна будет заниматься актерским мастерством с Василием Петровичем Марковым, другая с Владимиром Николаевичем Богомоловым. Третьим педагогом оказался выпускник школы-студии этого года и свежеиспеченный артист МХАТа, взятый в преподаватели «на подхват»: если кто-то из основных педагогов прийти на занятия не сможет, он возьмет студентов и зажжет их своими молодыми и яркими идеями.

Нам рассказали, что занятия по мастерству будут с 9 утра до 12 дня, потом – час перерыв, потом с 13 до 18 занятия по образовательным и специальным предметам. Специальные предметы – сценическая речь, танец, вокал, сценическое движение и фехтование. Потом с 18 до 19 снова перерыв, а с 19 до 22 – опять мастерство актера. Опаздывать нельзя, если вечером нет уроков мастерства – идти в театры на спектакли и набираться уму-разуму. Если в помещение, где вы находитесь, входит педагог, даже если он у вас не преподает, или любой человек старше вас, положено встать и поздороваться стоя. Студентов четвертого курса тоже положено приветствовать вставанием. Это происходило в 1961 году, и мы следовали этому правилу. В 1965-м, когда мы заканчивали институт, первокурсники при виде нас и не думали подниматься: нам это казалось несправедливым и обидным.

Добраться к 9 утра с Трифоновки на проезд Художественного театра не опаздывая оказалось не так просто – путь неблизкий. Но мы старались. Времени на разговоры в институте у нас не оставалось совсем – занятия весь день, и, чтобы обменяться впечатлениями, оставалась только ночь. Мы часто засиживались допоздна, а утром, с трудом разлепив глаза, мчались к троллейбусу, потом на метро, после – бегом до школы-студии. Неслись табуном к девяти: на курсе было много иногородних, живущих в общежитии. Иногда мы все-таки опаздывали на пять, а то и десять минут. Педагоги со строгими лицами делали нам внушение, и мы, клянясь, что больше никогда, шли на свое место, стыдливо потупившись. Не пускал опоздавших только один педагог – тот самый, третий, который был «на подхвате». Он почитал себя над нами начальником и подолгу читал нотации за опоздание.