В ожидании Романа - Глафира Душа

Часто Даша обращалась к нему:

–?Степочка, дружочек, ну, давай поговорим! Расскажи, что тебя мучает...

Он всегда мрачно произносил только одно слово:

–?Война!

Даша пыталась расшевелить, растормошить, разговорить его. Пусть взорвется, заорет, заплачет! Пусть выплеснет свою боль, свои тяжелые воспоминания! Пускай на нее, на Дашу... Но ведь ему станет легче! Ведь наверняка станет! Но он не шел на контакт. В такие минуты он, наоборот, резко прекращал разговор. И как Даша ни стучалась в душу мужа, он не открывал... Даже делал вид, что не слышит никакого стука...

Степан по возвращении из Афгана не смог восстановить отношений с бывшими друзьями. Все они казались ему несерьезными, поверхностными, отравленными погоней за деньгами, карьерой, успехом. Ему казалось, что он знает о жизни нечто большее, чем они. И это знание делало его недосягаемым для дружбы с ровесниками. Да разве только о жизни понимал он больше? Он же заглянул по ту ее сторону. Он прикоснулся к ее противоположности. И даже не прикоснулся, а прикасался неоднократно, приближался практически вплотную... Подходил так близко, что серая дрожь пульсировала в животе и предательский страх, рождающийся где-то в горле, стремительно распространялся по всему телу, лишая воли, силы и даже физиологических инстинктов. Мозг не желал подчиняться: отказывали руки, ноги. Они просто не хотели двигаться. Деревенел язык. Мысли умирали, не успев родиться... Страх, сродни ужасу, заполонял тотально, без остатка... Он знал цвет смерти. Серый. Не черный, не белый, не красный! Серый! Без оттенков, без проблесков, без изъянов. Идеально серый цвет.

Разве, зная такое, можно дружить с теми, кто озабочен мелкоэгоистическими устремлениями? Смешно даже! Степан поддерживал отношения с бывшими сослуживцами. Но и это было непросто. Многие жили вдали от Москвы. И кроме редких телефонных звонков, другого общения не получалось.

Многие ребята погибли. Степан не забывал звонить их матерям. Поздравлял с праздниками, изредка встречался... А к матери одного парня – Саньки Синельникова – ездил исправно. Два раза в год. В день рождения Саньки и в день смерти.

Буквально накануне родов, когда Даше казалось, что силы покидают ее, когда уже ни вдохнуть воздух как следует не получалось, ни нагнуться, ни повернуться, и когда пластом лежала и считала уже не дни, а часы, оставшиеся до предполагаемого срока родов, спросила она у мужа:

–?Степ! Степа! А вот скажи... Ты никогда не говорил мне, ничего не рассказывал о службе, о войне этой дурацкой...

–?И что?

–?Степ! Подскажи мне, посоветуй! Чем ты спасался?

–?От чего?

–?От страха. Степочка, я так боюсь. Мне страшно рожать. Мне кажется, я умру... Как представлю себе белый кафель, яркий свет ламп, боль эту неимоверную...

Степан не слушал. Он подошел к окну, смотрел вдаль, ничего не отвечал. Даша говорила сама с собой. Что он мог ответить ей? Что единственное средство от страха, которое он знает, это смерть? Что побороть страх невозможно? Что мысль о смерти может быть мечтой? Единственным выходом? Счастьем? Разве мыслимо такое сказать женщине накануне родов?

И он ответил:

–?Все будет хорошо, Даш! Просто повторяй про себя: «Я сильная. Я справлюсь. Все пройдет».

Он отвез ее в роддом ночью. У нее отошли воды и начались схватки. Сначала слабые. Она даже не поняла, думала, может, желудок заболел или расстройство какое... А когда поняла, началось, – такими глазами посмотрела на мужа, что тот, не говоря ни слова, подхватил ее на руки и чуть ли не бегом устремился к машине.

–?Что ты? Что ты? Я сама пойду, Степа!

Но он не слушал, не слышал ее. Нес, как пушинку, не ощущая ни тяжести, ни неудобства.

Степан, невзирая на худощавость, был на редкость сильным. Каждодневная гимнастика его состояла всего из нескольких упражнений. Зато каких! Отжимание на кулаках – тридцать раз. Отжимание на пальцах – тридцать раз. Отжимание на правой руке – двенадцать. На левой – пятнадцать, потому что она слабее. Пресс – пятьдесят подъемов. Гантели – по сорок раз каждой рукой. У него были не мышцы – камни. И не жилы, а самые настоящие канаты. Спина – железобетонная плита, а живот казался непробиваемым.

Даша была длинноногой, высокой, худенькой. Беременность сделала ее похожей на воздушный шарик. Огромный живот, отекшие ноги, расплывшееся лицо и печать неимоверной тяжести на всем облике. Поэтому, когда одного за другим с разницей в полчаса из нее вынули орущих пацанов, каждого по два восемьсот весом, она заплакала от счастья. И не оттого, что стала матерью, что дала жизнь двум новым гражданам Земли... Не оттого, что выполнила наиважнейшую миссию женщины, назначенную ей природой, а оттого, что отмучилась, избавилась...

Акушерка держала над ней второго пацана, улыбалась и спрашивала:

–?Кто?

Даша отвернула голову и затряслась в плаче.

–?Кто? – настойчиво повторила акушерка.

Им, оказывается, обязательно надо услышать от роженицы ответ на этот вопрос. Так проверяется и вменяемость ее, и адекватность реакции, психологическое состояние. Акушерка сама видит, кто. Ей нужно услышать ответ матери.

А Даша прижимала руки к лицу и только трясла головой.

Акушерка повысила голос. Даша всхлипнула и еле слышно шепнула:

–?Сын.

–?Ну, то-то же! – удовлетворенно улыбнулась акушерка. – Молодчина! Двух богатырей на свет произвела!

И ушла принимать очередные роды.

Степан, едва узнав о сыновьях-близнецах, первым делом обзвонил родителей и отправился в «Детский мир». Сколько всего нужно купить: коляску, причем на двоих. Кроватку. Нет, пожалуй, две. Или все же одну? Один малыш может спать в коляске. «Ладно, – решил он, – куплю пока все в одном экземпляре. Там видно будет».

В какой-то момент его сознание пронзило воспоминание о Саньке. Вот кто никогда не станет отцом. Вот кто никогда никем не станет! И что это за судьба такая – умереть в двадцать лет? Зачем? Кому это нужно? Какому богу? Какой высший смысл заключен в этой нелепой, ужасной, бессмысленной смерти?

Он стоял в отделе детской мебели, смотрел на всю эту прелесть, а видел перед собой белое небо Афгана, выжженную землю и убогий сарай, в который их с Санькой бросили, словно дрова.

Степан так до сих пор и не понял, как они попали в плен. То ли оглушило его, то ли слегка контузило, но очнулся он в этом сарае. Голова гудела. Губы пересохли, хотелось пить. Еще сильнее хотелось по малой нужде. Но встать он не мог. Рядом стонал Санек. Руки у обоих были связаны, и, главное, Степан не помнил, что произошло.

Когда он как-то умудрился сесть, – а это со связанными руками оказалось крайне сложно, – то разглядел наконец Саню. Тот перекатывался с боку на бок, скрипел зубами и закатывал от боли глаза.

–?Санек! Ты чего?

–?Голова! Сейчас лопнет. Не могу больше терпеть!