Дури еще хватает - Стивен Фрай

Большую часть времени я тратил там на бильярд и покер; аппетитом к еде я не отличался, зато отличался — и великанским — к спиртному. В отличие от МДМА и марихуаны кокаин, похоже, в большей, чем что-либо мне известное, мере повышает нашу способность вливать в себя крепкие напитки.

Я постарался сделать эту книгу по возможности сбалансированной, иными словами, правдивой. Я не собираюсь выдавать на-гора длинный список знаменитых людей, с которыми делился дорожками, — это просто-напросто не мое дело. Я не хочу, чтобы книга обратилась в сопливую апологию или хвастливое «Кокс, вашу мать!». И потому должен честно сказать, что первые десять лет моей зависимости от кокаина никаких решительно хлопот мне не доставили. Временами, очень редко, мне случалось перенести или отменить назначенную на раннее утро встречу, однако, говоря вообще, я вел жизнь очень деятельную. Достатки мои возрастали, и в равной мере увеличивались возможности приобретения высококачественного порошка (отсюда и Нонни), а это тоже никак мне навредить не могло. Чем чище кокаин, тем реже ты страдаешь от поноса, тошноты и носовых кровотечений.

Заметно ли присутствие кокаина в твоей крови окружающим? Древние греки говорили: «Легче укрыть под мышкой двух слонов, чем катамита». Тут вам придется притормозить и немного порыться в словарях, чтобы понять, о чем я толкую. А это означает, что вы, проходя афинским рынком с мальчиком, с которым спите, — вашим наложником, или катамитом, — привлекаете к себе большее и вполне очевидное внимание, чем если бы шли с парой слонов. Примерно то же и с кокаином, во всяком случае, при хроническом его употреблении. Зубовный скрежет, предательски текущий нос, неудержимая болтливость, отсутствие аппетита. Сколь ни неприятно мне противоречить профессору Фрейду, одна дорожка ведет к другой, а та к третьей, но никак не к «отвращению». Большинству кокаинистов знакомо правило, связанное с этим порошком. Его либо не хватает, либо оказывается многовато. Если не хватает, вы начинаете в три часа утра обзванивать дилеров. Что не доставляет им ни малейшего удовольствия. Если оказывается многовато, вы упихиваете его в себя и теряете способность заснуть — до полудня, а то и до следующего вечера.

В чем мне еще повезло — и это как-то связано с моими амбициями, или с моей конституцией, или со смесью того и другого, — я всегда знаю, где следует остановиться, особенно если с утра меня ждет работа. Я, как правило, первым покидаю вечеринку, бормоча себе в оправдание что-нибудь о завтрашних съемках или о чем-то еще.

Как-то я стоял в клубе «Граучо» у стойки бара вместе с художником Фрэнсисом Бэконом, галеристом Джеймсом Бёрчем и неразлучными Гилбертом и Джорджем, которые сами по себе — произведения искусства{57}. Всем было очень весело, и вдруг Бэкон заказал бутылку.

— О, это не для меня, — сказал я. — Мне завтра рано вставать.

— Ну не будь мудаком, — сказал не то Джордж, не то Гилберт. — Выпей с нами, голубчик.

— Мне правда очень жаль… — упорствовал я.

Фрэнсис похлопал меня по плечу:

— Ты совсем как я, у тебя есть маленький человечек.

— Ну вообще-то я один живу.

— Нет-нет-нет. — Он постучал себя пальцем по виску: — Маленький человечек вот тут. Который говорит, когда надо остановиться и пойти домой. О, я знал многих одаренных людей, но у них не было человечка, который мог бы их остановить. Минтон, Джон Дикин, Дэн Фарсон{58}… все без человечка. Я тебя понимаю. Давай топай.

Я был глубоко тронут (и польщен, разумеется) этим признанием нашей общности и подумал о том, как мне повезло и с моим маленьким человечком, и с тем, что Бэкон увидел его во мне. Хотя, как знать, — может, он счел меня законченным засранцем и выдумал все это, чтобы избавиться от моего общества. Однако безусловная правда такова: Фрэнсис мог пускаться в безумные загулы, пить и пить, точно самоубийца, но затем его маленький человечек говорил: «Хватит, Фрэнсис. Пора в мастерскую». И он на четыре-пять недель возвращался к работе и создавал еще одно величайшее полотно. Насколько я знаю, наркотики никогда его не интересовали.

Впрочем, существует одна чудесная история, которую я слышал столько раз, что уверовал в ее правдивость. Если вы ее уже знаете, можете пропустить. Где-то в конце 1970‑х Лайонел Барт, милейший, но, увы, злополучный композитор и поэт-песенник, создатель мюзикла «Оливер!», пришел на обед к Бэкону и его другу Джону Эдвардсу. Последние поневоле заметили, что Барт время от времени улезает под обеденный стол, после чего оттуда доносятся похрюкивание и шмыганье, сопровождаемые безошибочно узнаваемым шелестом пластикового пакета. Затем Барт вылезал наружу, извинялся и все трое продолжали веселую беседу.

Примерно через час он обнял на прощание хозяев, поблагодарил их и ушел. Джон и Фрэнсис (при тогдашнем фантастическом уже богатстве Фрэнсиса прислуги он не держал) начали убирать со стола.

— О, а это что такое? — спросил Бэкон, обнаружив под креслом Барта пакет с белым порошком.

— Господи, Фрэнсис, до чего ж ты наивен. Это кокаин.

— Ооо, ооо! И что нам с ним делать?

— Я знаю, что нам делать, — сказал в приливе вдохновения Джон. — Мы пойдем в «Бродягу».

«Бродягой» назывался хорошо известный ночной клуб на Джермин-стрит, принадлежавший великолепному Джонни Голду. В 1970‑х там устраивались свадебные приемы — к примеру, Лайзы Миннелли и Питера Селлерса[31], туда часто заглядывали, чтобы выпить, шкодливые спортсмены наподобие Джорджа Беста, Джеймса Ханта и Витаса Герулайтиса, всякого рода модели (еще не получившие приставку «супер»), европейские плейбои в кашемировых кардиганах и киноактеры с обоих берегов Атлантики. Не «Аннабелз», конечно, не тот шик, но клуб был вполне сносный, не лишенный собственного характера и приятности. Он существует и поныне, однако без благотворного присутствия Джонни Голда.

В дверях нашу пару остановил внушительных размеров швейцар, который знал о Фрэнсисе Бэконе примерно столько же, сколько Фрэнсис Бэкон — о Кенни Далглише{59}.