Акулы во дни спасателей - Каваи Стронг Уошберн

Часто мы с Эдди Кирком и парнями встречаемся ненадолго на парковке отдохнуть после работы, как будто собираемся на игру или типа того, стаскиваем майки и кайфуем. А потом кому-нибудь из парней пора ехать, потому что они живут на окраине, все вместе в маленьком домике, мы стоим у машины Эдди, в дальнем конце парковки, и берем банки пива из багажника.

— Кто-нибудь идет сегодня на игру? — спросил Эдди.

И все замолчали.

— Ах да, — сказал Эдди, не глядя на меня. — Извини.

Щеки у Эдди круглые, как у белки, и мерзкие усики как у педофила. Он поднял банку пива, и все остальные тоже. Одни парни торопливо глотают пиво, потому что им пора домой к жене и детям, другие тянут неспеша, как будто мы в баре и стараемся продлить удовольствие, чтобы не заказывать еще, а просто сидеть и слушать музыку.

Семнадцатилетняя девушка с коллапсом легкого дышала не кислородом, но смертью, я сохранил ей жизнь. Рабочий-строитель с резаной раной на левой руке впал в гиповолемический шок, я его удержал. Парки в нескончаемой сырости холодной поздней весны с серыми алкоголиками, срывающими с себя одежду в горячке гипотермии, в бреду от холода и выпитого, сердца их стучали отчаянно, температура тела опускалась ниже девяноста[89], они желтели, как воск, сворачивались эмбрионами под скамейками, но я не давал умереть даже самым заледеневшим. Нам звонили с геморроем, мнимыми инфарктами, желудочным гриппом, да, уличные сумасшедшие и избитые в драке подростки, все они снова и снова звонили в “скорую”, каждый день, каждый час, тупо наклоняешься над предполагаемым пациентом, проглядывая список симптомов, гадая, что скрывается за всеми этими “легкое недомогание”, “в груди свербит”, “мне как-то не по себе”, — когда же попадалось что-то существенное, то, чего нам с Эрин хотелось, пусть мы в этом никогда бы и не признались, наши легкие, сердца, черепа гудели от адреналина, когда мы приезжали на очередной случай с кровопролитием и криками, когда выпадали такие вызовы, я с каждым разом становился все лучше, вламывался во владения смерти, все дальше и дальше отодвигая ее границу.

Я погрузился в работу. Суматоха и борьба в салоне “скорой”, сущности, переполнявшие меня, вошли в привычку, требовали внимания, говорили: еще немного, дай нам еще немного, каждый день, так что вскоре другие дела — навестить Хадиджу и Рику, помочь с уроками, распечатать счета и вынести дома мусор, купить продукты, постирать белье, куда я сегодня вечером, к Хадидже смотреть кино или один в спортзал, — отступили на второй план по сравнению с тем мигом, когда “скорая” катапультировала меня к очередному умирающему телу.

Недели шли за неделями. Хаос дежурств, долгая череда бессмысленных действий, легкие случаи, на которые даже не требовалось выезжать, потом настоящие вызовы на серьезные травмы, пальцы попали в ломтерезку в подсобке ярко-белой кулинарии супермаркета, перелом плеча при падении онкобольного с домашней лестницы, машина на не слишком большой скорости сбила велосипедиста…

Когда я начал понимать себя, узнал, на что способен, сразу выяснилось, что все эти примитивные травмы я вполне могу заживить. Приходилось слегка маскировать заживление, потому, когда мы на “скорой” привозили пациентов в больницу, их искалеченные тела уже выглядели совершенно иначе, здоровее, но не настолько, чтобы это походило на чудо. Могу лишь догадываться, сколько травматологов, сняв окровавленную повязку, обнаруживали, что рана под ней не настолько уж и серьезна, как следует из документов.

Какое-то время Эрин помалкивала, но в конце концов как-то раз после дежурства остановила меня возле нашей станции.

— Ты должен кому-то сообщить, — сказала она. Изо рта у нее сладковато пахло колой, от наших тел после очередной долгой смены несло компостом.

— Сообщить о чем? — уточнил я.

— Не держи меня за дуру, — сказала она. — Мы не можем так продолжать.

— Мы? — спросил я.

Она поджала губы.

— Ты.

— А поконкретнее? — сказал я. — О чем именно мы должны кому-то сообщить?

Уборщики швыряли в баки мешки с медицинскими отходами, похожие на огромные шары из попкорна.

— Ты что-то делаешь с нашими пациентами.

— Что именно?

— Не знаю. Возвращаешь их к жизни.

— И ты хочешь всем сообщить: “Найноа делает что-то, не знаю что”?

Она сунула руки в карманы, помотала головой.

Дежурство закончилось, башку распирало от злости и острой боли из-за нехватки воды, мне хотелось, чтобы Эрин поняла это, смирилась с тем, что совсем меня не знает, и оставила в покое.

— Я знаю, ты что-то делаешь, — продолжала она.

— Я делаю свою работу.

— В том-то и проблема, — сказала Эрин.

— Что?

— Не в этом смысле. Я имею в виду… — она откашлялась, — разве для тебя не найдется места получше?

— Эрин…

— Мы в одном из худших районов города, и все равно, по-моему, от нас толку чуть…

— Не тяни, — перебил я.

— Тебе не место на этой станции, — ответила Эрин. — Тебе бы, я не знаю, работать где-нибудь в полевом госпитале или… в Калькутте. Где тысячи. Миллионы.

— Я не Иисус, — ответил я. (До и после дежурств я видел на шее у Эрин золотой крестик, весной — пепел на лбу[90].)

— Я этого не говорила.

— Я хочу работать здесь.

— Никто не хочет работать здесь, — возразила Эрин. — Кроме тех, кого больше нигде не ждут. Мы же толком не лечим. Подумай обо всех…

— …тех людях, которым я мог бы помочь, да, я знаю, ты уже это говорила. Я ценю то, как ты видишь мою жизнь, — сказал я. — Твое мнение очень важно для меня, ведь оно исходит от девушки, которая в свободное от работы время только и делает, что запоем смотрит сериалы.

Эрин нахмурила лоб, стиснула зубы и отвернулась, так что я видел ее лицо в профиль; она уставилась вдаль, за две улицы от нас, где ветер носил по воздуху полиэтиленовые пакеты да сорняки прошивали растрескавшийся серый пустырь.

— Вау, окей, — сказала она.

Внутри меня бушевали бури всех зверей и людей, к которым я прикасался, так что да, я стоял на улице, попирая бетон, в легких моих был воздух, пропахший салфетками с кондиционером для сушки белья, я разговаривал с ней, с Эрин, и одновременно я был вздымающимися ребрами той совы с кладбища в Калихи, что знала лишь зеленое есть спать гадить летать летать дышать есть размножаться размножаться летать охотиться дышать летать и красное драться драться хватать летать бояться, и еще я был старухой, которую лечил на одном из прошлых дежурств в Портленде, она упала по пути в парк, и ее голубые вспышки сорок лет просыпалась с того бока от мужа по утрам мы лежали свернувшись под одеялом, оранжевые, розовые, коричневые укачивала малыша он дремал у меня на груди в теплом опьянении после молока и долгая белая боль ее сожалений, проносившихся так стремительно среди всех остальных, кишащее множество жизней, все одновременно внутри моего тела, все до единого мои пациенты. Они обитали во мне постоянно и не покидали моей головы, и хотя обычно я ощущал их присутствие волнами, словно они то приходили, то уходили, в последние месяцы, после случая с наркоманом, я чувствовал их намного сильнее. Чем лучше я понимал, из чего мы все состоим, тем чаще каждый, к кому я прикасался, оставался во мне, кричал, показывал свои раны снова и снова и снова и снова.