Экспонат руками не трогать - Мария Очаковская

Катя молча кивнула.

– У нее пенсия маленькая. А Семен, ты его молодым, конечно, плохо помнишь, интересным был мужчиной, видным таким… вот как нелепо в жизни все складывается.

– Мам, скажи, – в задумчивости произнесла Катя, – а ты случайно не знаешь, кто жил на этой даче до них? И где у нас старые альбомы с фотографиями?

Господи, дай мне силы, чтобы справиться с тем, что я могу сделать, дай мне мужество, чтобы смириться с тем, чего я не могу сделать, и дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Восточная мудрость

В эту ночь в городе было тихо, нигде не стреляли. На морозном черном небе зажглись звезды. Федор стоял во дворе у парадного, задрав голову, изумленно глядя на далекий мерцающий свет, который все эти долгие месяцы, казалось, был тоже под запретом, как и многое другое из той прежней привычной и такой далекой жизни. Все закончилось, оборвалось, осталось в прошлом, а страшное настоящее диктовало свои, недоступные для его, Федора, понимания правила игры. Каждый прожитый день преподносил что-то совершенно новое, еще более чудовищное, чем было вчера. Это как Дантовы круги ада, когда, преодолев первый, страшишься подумать о том, что ждет тебя дальше.

«Как все это произошло? С чего началось? Когда?» – часто спрашивал себя Федор, вороша в памяти события последних полутора-двух лет. Быть может, предвестником нынешнего кошмара стало как раз убийство Распутина или же этой вехой явились февральские беспорядки, вслед за которыми наступило 2 марта, и император подписал отречение… А может, разгул стихии и все эти бесконечные манифестации, митинги с лузганьем семечек родились под воздействием демагогических речей Керенского. Хотя, пожалуй, самая безобразная вакханалия началась позднее, осенью, после пьяного фарса с арестом Временного правительства и разграблением Зимнего… В листовках, расклеенных по городу, они называли себя какими-то «советами».

Никогда прежде Федор не интересовался политикой. Молодежные кружки не посещал, на собрания, а уж тем более на митинги не ходил. В бытность его студентом Федору не раз пеняли, что, мол, он не современен, потому что защищает старый «прогнивший режим», и, мол, России нужны перемены. Вот и получите теперь сполна. Политика сама стучится в дверь! Куда ни посмотри – всюду перемены! Голод, тиф, обыски, аресты, перестрелки, грабежи, электричество отключено, сломан водопровод, не работает отопление. На улицах – мерзлые навозные кучи и толпы праздношатаек, словно вырвавшихся из клетки, наглых, пьяных, расхристанных, задирающих прохожих, а еще матерный рев, разухабистая гармонь и смрадный дым от костров…

Федор старался смотреть на происходящее как на страшный сон, ночной кошмар, который скоро пройдет. Но сон оказался долгим, бесконечно долгим, затягивающим, и никак не кончался. Что делать – времена не выбирают, и жизнь, какая бы она ни была, продолжалась. Тем более что теперь он, Федор, был в ответе не только за себя, но и за жизнь отца, который от всего случившегося как-то сразу вмиг состарился, ну а самое главное, за Капочку – Капитолину Сергеевну Мельгунову.

Они обвенчались еще весной 17-го, в церкви Исидора Юрьевского, по соседству с домом. Свадьба прошла скромно, тихо. На праздничный, насколько это было возможно, обед пригласили только самых близких. Были Капитолинины мать, сестра, Олимпий Иванович, несколько товарищей Федора. Разумеется, был приглашен и Серж Потапов, который пробыл совсем недолго – его часть в тот день отправляли на фронт. Петр Иванович пригласил еще двух своих давних приятелей, знавших Федора с младенчества.

Мельгунов-старший страшно переживал из-за отсутствия подобающих случаю торжеств, ругал на чем свет стоит Временное правительство и марширующих под окнами оборванцев с винтовками:

– Вот уж никак не думал, что свадьба единственного сына будет проходить в такой аскетической обстановке.

Но жениха и невесту скромное застолье не смущало. Несмотря на военно-революционные вихри, их семейное счастье до поры было безоблачным и полным. Любовь, молодость, радость быть вместе помогали забыть о трудностях. Жили они беспокойно, собственно, как и все вокруг, но очень дружно. Мельгунов-старший всей душой привязался к невестке и полюбил ее как родную дочь. Он даже начал строить планы, как они все втроем отправятся путешествовать на Восток, «когда все уляжется». Вместе с Капитолиной они могли часами рассматривать карты, составляя маршрут будущей поездки, или обсуждать прочитанные книги. Радуясь новой благодарной слушательнице, Петр Иванович охотно рассказывал ей о своей коллекции, о раскопках. Капа же, посчитав, что в семье Мельгуновых стыдно не знать персидский, засела за учебники, понятное дело, в учителях нехватки не было. Вместе с тем она не забывала и об обязанностях хозяйки дома. Все в ее ловких руках спорилось – могла и прибрать, и стол накрыть. Тем более что горничная Шура с началом в городе беспорядков уехала к себе в деревню, а пожилой Семеновне было трудно управляться одной. Она все больше ворчала, жаловалась на дороговизну и страшные очереди за продуктами. Положение с продовольствием в городе становилось по-настоящему катастрофическим. В июне, поддавшись общему настроению, мать и сестра Капитолины перебрались на дачу в Ваммельсу, в Финляндию, разумно рассудив, что вдали от войны и революционного хаоса и с продуктами лучше, и живется спокойней. Звали с собой Мельгуновых. Но Петр Иванович не любил дачи, а Федор посчитал, что бросать отца одного в городе несправедливо. И вообще, он был так влюблен и так счастлив, что многого просто не замечал.

Часто, просыпаясь по утрам и с нежностью глядя на лежащую рядом Капочку, он думал: «Что еще нужно человеку для счастья?»

«Что нужно», он понял позже, в сентябре, когда Капочка объявила, что ждет ребенка. Все вокруг засуетились, забегали, стали строить планы, дом погрузился в томительное ожидание. А потом… счастье закончилось, потому что пришла СТРАШНАЯ болезнь.

Конечно, она проявилась не вдруг, не сразу, а медленно зрела, таилась, пока наконец с пугающей очевидностью не вырвалась наружу.

Впрочем, некоторые «симптомы» болезни, говоря на медицинском языке, Федор замечал у отца и прежде, не мог не замечать. Но тогда это слово ему даже в голову не пришло, он просто отметил, что в поведении отца появились некоторые странности.

Ни с того ни с сего Петр Иванович, который всегда отличался превосходной памятью, стал путать и забывать имена, фамилии, дни недели. Капочку он упорно звал Лидочкой, дворника Семена – Самсоном, а с утра в пятницу отправлялся к воскресной заутрене. Опять же ни с того ни с сего у него появилась манера закрывать свой кабинет на ключ. Вот так новость! Зачем? От кого? Иногда, проходя мимо закрытой двери, Федор слышал, или ему только казалось, что отец будто разговаривает сам с собой. Припомнились Федору и жалобы Семеновны, что, мол, «старый барин совсем сон потерял, приходит к ней в кухню и все говорит, говорит, говорит, сиречь прорвало его…».

– Я-то знай себе сижу, слушаю, а он, мол, побудь со мной, Семеновна, а у самого сна ни в одном глазу… а еще вроде барину одному оставаться боязно…