Царская невеста - Валерий Елманов

– А ты ей сказки какие-нито поведаешь, коими меня тут услаждал, глядишь, и отойдет девка от дум тяжких, – морщась, инструктировал меня царь.

Видно было, что тема ему неприятна и он сейчас испытывает только одно желание – побыстрее отвязаться от опостылевшей супруги, но так, чтоб в народе потом не шушукались, как о Соломониде Сабуровой. А то ж до сих пор люди друг дружке пересказывают, нещадно привирая, как она во время своего пострижения и топтала ногами монашеский куколь, и призывала бога в свидетели, что, дескать, нет ее согласия на постриг, насильно его церковь над нею совершает, пред мужем ее, великим князем Василием III Иоанновичем, раболепствуя. Да так скандалила, что чуть не сорвала всю церемонию. Пока плетью не перетянули – не угомонилась.

– Токмо рясу на себя напяль, – посоветовал Иоанн напоследок. – У самого, поди, нет, так я тебе дам новехонькую, аглицкого сукна, чтоб не зазяб по пути. И помни: это она в постели колода колодой, а так-то себе на уме, и чего сотворить могёт – неведомо. В тихом омуте знаешь сколь чертей водится? То-то и оно. Знамо дело, на бабий норов нет угадчика, да и слезы бабьи чем боле унимать, тем хуже, но ты уж расстарайся, уйми, чтоб худа не стряслось. И глаз да глаз за ней, чтоб руки на себя не наложила. С нее станется и на таковское пойти, дабы мне напакостить.

Но насчет «мигом доедешь» царь меня бессовестно надул. Оказывается, монастырь-то расположен не под Москвой, а у черта на куличках, аж за Вологдой, всего в нескольких верстах от Кирилло-Белозерского. Эх, прости-прощай мой осенний визит в Бирючи! Или успею? Ладно, там видно будет.

Вот так и стал я в одночасье… надзирателем. Правда, главным. И на том спасибо.

Она пришла ко мне в первую же ночь нашего пребывания в странноприимном доме, выстроенном неподалеку от монастыря…

По случаю визита столь важной особы всех богомолок и прочих, кто в нем находился, оттуда выселили, и разместили в комнатах, похожих на кельи, немногочисленную царицыну свиту: пяток мамок и нянек, да ниже этажом охрану: десяток моих ратников и двух приставов – меня, фряжского князя Константино Монтекки, и подьячего Телепню Наугольного. Последний по царскому повелению должен был остаться тут после моего отъезда, то есть пребывать близ царицы неотлучно.

Вообще-то для Анны Алексеевны, согласно указанию царя, привезенному загодя присланным гонцом из Москвы, уже подготовили несколько келий. В этой же грамотке говорилось о дозволении пользоваться всеми погребами, ледниками, поварней, устроенной отдельно, и прочим добром, оставшимся от инокини Евдокии. Но едва царица услышала об этом от матери-игуменьи, как тут же испуганно вздрогнула и, умоляюще взглянув на меня, пролепетала, что до пострига хотела бы пожить последние денечки на воле, дабы свыкнуться с неизбежным.

– Пока она не примет постриг, я и мои люди должны находиться близ нее неотлучно, – отчеканил я. – Мыслю, что в самом монастыре это вовсе негоже, а странноприимный дом хоть отгорожен стеной от остальных монастырских строений, потому лучше всего нам остаться именно тут. – И уловил благодарный взгляд Анны.

Причину ее испуга я понял чуть погодя. Оказывается, инокиня Евдокия не кто иная, как двоюродная тетка Иоанна, властная и надменная Евфросинья Владимировна.

Тяжелая ей выпала доля. Урожденная княжна Хованская, выданная замуж за Андрея Иоанновича Старицкого – младшего дядьку царя, всего несколько лет наслаждалась тихим семейным счастьем. Затем ее мужа посадили в темницу, где он вскоре скончался, и Евфросинья осталась вдовой с маленьким сыном Владимиром.

Царь терпеть не мог честолюбивую тетку и лет девять назад велел ей принять постриг. Ирония судьбы – инокиней она стала в монастыре, который сама же и основала лет за двадцать до этого, выбрав чудесное живописное местечко в семи верстах от Кирилло-Белозерского монастыря у подножия горы Мауры. За шесть лет, что она здесь прожила, сестра Евдокия много чего успела сделать для обители. К холодной и несколько непропорциональной громадине соборного храма Воскресения добавилась теплая церковь Одигитрии и еще одна – во имя великомученицы Екатерины, возвела колокольню и странноприимный дом.

Жилось ей тут относительно привольно – монастырь был не общежительским, а особожитным, то есть монахини собирались вместе лишь на церковные службы, а все остальное время жили каждая сама по себе и питались согласно своих достатков. Тогда-то и возникли особая поварня, погреба, ледники и прочие хозяйственные постройки, принадлежащие, несмотря на их расположение внутри монастыря, именно бывшей княгине Старицкой.

Но Иоанн опасался ее и тут. Расправившись в тысяча пятьсот шестьдесят девятом году с ее сыном, его женой и тремя детьми, он не забыл и про мать своего двоюродного брата. Осенью этого же года прибывшие из Москвы палачи усадили ее, еще нескольких боярынь-монахинь и мать-игуменью Анну в ладью, нагруженную камнями, и пустили в Шексну. Едва судно отошло от берега, как тут же пошло ко дну. Мне довелось видеть их могилы с тяжелыми каменными крестами на небольшом монастырском кладбище.

Вот потому-то царица и вздрогнула от испуга, узнав, чью келью она унаследовала. Немудрено. Тут и у хладнокровного мужика екнет сердечко.

Вообще-то мужикам жить в странноприимном доме было не положено, что игуменья – мать Олимпиада, еще не старая женщина с вечно поджатыми в немом упреке губами, – откровенно мне высказала в первый же после нашего прибытия вечер, едва узнав, что мы никуда не собираемся уходить.

Честно говоря, я тоже не горел желанием тут оставаться. Не знаю, как кому, а мне все это не по нраву. Вот у моего друга, у Валерки, сестра Тамара рассказывала, что, пребывая в церкви, чуть ли не воспаряет душой к небу, до того ей нравятся все эти службы, обряды, ритуалы и песнопения. А на меня они наводят беспросветную тоску – уж больно заунывные. Не песни – стон один. Какая там Русь?! Ею и не пахнет – сплошная Византия.

К тому же это лишь на словах звучит хорошо: «Уйду в женский монастырь». Весело и с намеком. А на деле поглядеть – плакать хочется. От хорошей жизни в монашки не записываются. Разве что в виде исключения, так ведь они на то и существуют, чтобы лишний раз подтвердить правило. И вид у них – краше в гроб кладут. Про выражение их лиц вообще молчу. Если меня когда-нибудь поволокут здесь на плаху, я все равно буду смотреться в десять раз веселее, чем они. Но служба есть служба, что я игуменье и объяснил. Мол, приказ у меня. Нарушить не смею, ибо государем отдан. Все должно быть чинно, мирно, благородно вплоть до той самой минуты, пока деваху не постригут и не облачат в монашеское платье. Вот во исполнение этого самого я и должен безотлучно находиться при царице.

– Небось и без вас не убежит, – скептически хмыкнула игуменья.

– А это как знать, – возразил я и, глядя на ее лицо, вытянувшееся от удивления, пояснил: – На Руси ей и впрямь схорониться негде, разве что в другом монастыре, но это шило на мыло менять. А вот на небо ее душенька раньше пострига воспарить может, и что тогда?