Эта прекрасная тайна - Луиз Пенни

Монах принадлежал к молодому поколению братии – ему было лет сорок. Говорил он уверенным голосом, разумно, убедительно. Некоторые монахи кивали. А некоторые – их было немало – прятали глаза.

– Вы просите нас доверять им, – сказал монах. – Но почему?

Он сел.

Те братья, кто не рассматривал увлеченно стол перед собой, перевели взгляд с монаха, закончившего речь, на настоятеля и наконец – на Гамаша.

– Потому, брат, что у вас нет выбора, – сказал старший инспектор. – Как вы сказали, мы уже здесь. Дверь закрылась за нами, и последствия не подлежат сомнению. Мы с инспектором Бовуаром найдем того, кто убил брата Матье, и передадим в руки правосудия.

Послышался чей-то тихий смешок.

– Не Божественного правосудия, но все же лучшего из имеющихся на сегодняшний день в мире, – продолжил Гамаш. – Правосудия, установленного вашими согражданами-квебекцами. Потому что, нравится вам это или нет, вы не являетесь гражданами некоего возвышенного уровня бытия, не находитесь в юрисдикции некой священной власти. Мы все тут – вы, я, настоятель, лодочник, который доставил нас сюда, – граждане Квебека. И мы подчиняемся законам нашей земли. Вы, конечно, можете также следовать нравственным законам вашей веры. Но я уверен, что эти законы одинаковы.

Гамаша охватило нескрываемое раздражение. Не потому, что ему бросили вызов, а из-за этой заносчивости, из-за этого высокомерного заявления о превосходстве и мученичестве, принятом на себя монахами. И ведь остальные поддержали этого монаха.

Правда, не все. Гамаш с неожиданной ясностью понял, что высокомерный монах оказал ему огромную услугу. И показал то, что прежде старший инспектор лишь неуверенно прозревал.

Монастырь превратился в разделенное сообщество, по дому монахов прошла трещина. И случившаяся трагедия не соединила их, а, напротив, только усугубила раскол. Гамаш знал: что-то обитает в образовавшейся расселине. И когда они с Жаном Ги вытащат это на свет божий, почти наверняка окажется, что оно не имеет никакого отношения к вере. Или к Богу.

Они оставили монахов в ошеломленном и таком привычном для них молчании и направились к Благодатной церкви.

– Ну вы и распалились, – сказал Бовуар, еле поспевая за широко шагающим Гамашем.

– Слава богу, ничего не сжег, – улыбнулся шеф. – Кажется, Жан Ги, мы очутились в единственном монастыре на земле, где не производят алкоголя.

Бовуар прикоснулся к руке шефа, чтобы замедлить его шаг, и Гамаш остановился посреди коридора.

– Вы, старый пройд…

Встретив взгляд Гамаша, Бовуар прервал себя на полуслове, но тоже улыбнулся.

– Значит, вы просто блефовали, – сказал он, понизив голос. – Я о вашей вспышке ярости. Вы хотели показать заносчивому монаху, что в отличие от настоятеля не позволите обращаться с собой как с половой тряпкой.

– Не то чтобы блефовал, но в общем ты прав. Я хотел показать другим, что этому монаху можно противостоять. Как его, кстати, зовут?

– Брат Доминик? Брат Донá? Как-то так.

– Ты не знаешь, да?

– Совершенно запутался. Они все для меня на одно лицо.

– Узнай, пожалуйста.

Они двинулись дальше, сбавив скорость. Когда дошли до Благодатной церкви, шеф остановился, оглянулся и, увидев, что коридор пуст, пошел по центральной оси церкви. Бовуар шествовал сбоку от него.

Они прошли мимо скамей, поднялись по ступеням, пересекли алтарь, и Гамаш сел на передней скамье для хора. На место приора. Гамаш это знал, потому что во время вечерни место пустовало. Оно находилось точно напротив места настоятеля. Бовуар сел рядом с шефом.

– Вы чувствуете, как на вас нисходит песня? – прошептал он, и Гамаш улыбнулся:

– Главная причина, почему я на них поднажал, заключается в том, что мне хотелось увидеть, как они будут себя вести. Их реакция показалась мне занятной. Ты так не считаешь, Жан Ги?

– Занятно, что монахи проявили такое самодовольство? Я предупрежу прессу.

Как и многие квебекцы его поколения, Гамаш не испытывал потребности в церкви. Она не стала частью его жизни, в отличие от прежних поколений. Католическая церковь не просто присутствовала в жизни его родителей, бабушек и дедушек – она главенствовала в их укладе. Священники говорили им, что нужно есть, что делать, за кого голосовать, что думать. Во что верить.

Церковь говорила им, что они должны больше рожать. Держала их в вечной беременности, бедности и невежестве.

Их били в школах, бранили в церкви, обманывали.

А когда после многих поколений покорности они наконец отвернулись от церкви, та обвинила их в неверности. Пригрозила им вечным проклятием.

Нет, Бовуар ничуть не удивился, что у монахов под внешним благочестием скрывалось лицемерие.

– Занятным мне показалось то, что они разделены, – сказал старший инспектор.

Его тихий голос эхом разнесся по церкви. Он понял, что они сидят в месте наилучшего восприятия. В самом его средоточии. Именно там, где стояли скамьи. Благодатная церковь создавалась для голосов. Она ловила их и отражала под идеальными углами. И даже шепот разносился отсюда по всей церкви.

Превращение, подумал Гамаш. Но не воды в вино, а шепота в слышимые слова.

Вот еще одно любопытное соображение: орден, принявший обет молчания, создал такое чудо акустики.

Это место плохо подходило для приватных разговоров. Но старшего инспектора не волновало, слышат их или нет.

– Да, это бросается в глаза, – согласился Бовуар. – Внешне они такие спокойные, мирные, но скрывают в себе гнев. А тот монах просто ненавидит настоятеля.

– Хуже того, он его не уважает, – сказал Гамаш. – Бывает, что ты не дружишь с начальником. Но как минимум ты должен его уважать. Доверять ему. А тут просто открытое неповиновение. Публичное обвинение настоятеля в ошибке.

– Возможно, он в чем-то прав, – заметил Бовуар.

– Не исключено.

– И это сошло монаху с рук – настоятель его никак не одернул. А что бы сделали вы?

– Позволил бы я кому-то оскорблять меня? Ты явно ходишь в шорах. Такое происходит постоянно.

– Но если бы так поступил кто-нибудь из ваших подчиненных?

– Такое тоже бывало, и ты это знаешь. И я не увольняю их тут же. Я хочу знать, в чем причина. Для меня гораздо важнее добраться до корней.

– А какова причина в данном случае, по вашему мнению?

Хороший вопрос. Его задавал себе и сам Гамаш, когда, покинув трапезную, шел к церкви.

Было очевидно, что монастырь разделился. Что свершившееся убийство – не изолированное событие, а всего лишь последнее в ряду событий, развивающихся по нарастающей.

На приора напали, размозжили ему камнем голову.