Сто чудес - Зузана Ружичкова

Но я не могла не размышлять, когда следила за нормальной жизнью за стенами, как же мы спасемся.

Днем в воскресенье дозволялось встречаться с членами семьи. Мы с мамой шли напрямую к баракам «Магдебург», где жил отец, или он приходил к нам. Я была рада видеть его и слышать, что он получил должность пожарного в полиции гетто, Ordnungsdienst, или «Службе порядка». Дядя Карел находился в одном бараке с отцом и тоже нашел место пожарного. Они были всегда близки с отцом и помогали друг другу, но атмосфера у них в бараках была еще более напряженной, потому что им сказали, что неделей раньше повесили несколько молодых людей из АК, попавшихся на тайной передаче писем возлюбленным.

Палачом стал немец-сутенер по имени Арно Бем, который оказался в гетто, потому что убил одну из работавших на него проституток в гамбургском районе Санкт-Паули. Нам еще предстояло столкнуться с этим малоприятным персонажем. Как только мы, очутившись в гетто, поняли, что пребывание здесь, хотя и тягостное, можно перенести, никто из нас не думал, что нацисты кого-то убьют, поэтому всех нас удручило известие о казни.

Однажды в воскресенье мы навестили и бабушку с дедом на обшарпанном чердаке. Дедушка организовал группу «Сокола» в помещении, где жил, каждое утро вел ее участников обливаться холодной водой, точно так же как и Фреди детей, несмотря на их жалобы. Оба требовали соблюдать требования личной гигиены, жизненно важные в Терезине, чтобы защитить себя от инфекций и вшей. Ведь одежду нам разрешали стирать раз в шесть недель.

После обливания холодной водой дедушка руководил спортивными упражнениями пожилых людей. А вот бабушка сама непрестанно болела, и хотя она обрадовалась, когда увидела нас, но, похоже, была сломлена из-за голода, холода и грязи.

* * *

К ИЮНЮ 1942 года всех гражданских эвакуировали из гарнизонного города XVIII века, располагавшегося сразу за нашими бараками. Немцы освободили пространство для тысяч новых узников-евреев. Маленькие домики с террасами и более обширные общественные здания стали использоваться как места заточения, и плотники работали не покладая рук, сколачивая койки и гробы, поскольку число умерших все росло.

Фреди удалось заполучить два пустовавших здания для детских домов: одно – для мальчиков, другое – для девочек. Совет старейшин одобрил мысль переселить туда из бараков всех в возрасте от десяти до шестнадцати лет. В итоге Фреди, по-моему, устроил десять таких приютов, куда поступили сотни детей, прибывавших ежедневно в Терезин.

Меня беспокоило то, что мне придется оставить мою мать в затхлом бараке «Гамбург» и перебраться в дом для девочек под номером L410, но вскоре я поняла, что для нас обеих лучше расстаться. Хотя в «Гамбурге» стояли вонь и гам бесконечных перебранок между женщинами, мама стала спокойнее, не видя целыми днями, как я мучаюсь голодом. И я точно вырвалась на свободу, перестав быть свидетельницей ее частых панических атак.

Кузину Дагмар тоже отправили в детский дом, но она попала в другое помещение и каждый день ходила ухаживать за скотом на одну из близлежащих ферм. Мы редко виделись еще и потому, что у нее появился новый кавалер по имени Арси Игаль, которого она очень любила.

Из-за антисанитарных условий и нехватки питания у меня опять случилось воспаление легких, и я не могла работать. Когда мне полегчало, Фреди нашел спокойное занятие в конторе опеки над младшими, грязной каморке, где я должна была разбирать бюрократические бумаги и записывать имена прибывших. Работа занимала слишком мало времени – и я только и тосковала по родителям и по радостям нашей прежней жизни. Вспоминая Мадам, мои книги, музыку, я чувствовала себя еще несчастней. Я даже не могла проигрывать музыку в голове, потому что сильнее страдала от этого.

Каждый день пиком моей активности было передавать записки Фреди от совета старейшин в казарме «Магдебург» и от Фреди и его помощников совету. Когда я оказывалась рядом с Фреди, я старалась покрутиться возле него, чем-то помочь, узнать новости от тех, кто лучше моего представляет, что происходит в мире. Всегда находился кто-то, у кого было радио и кто сообщал о последних известиях, а чехи, работавшие в гетто, проносили контрабанду всякого рода, завернутую в газеты, которые мы потом читали.

Новости редко радовали, а наши мучения в Терезине ничем не облегчались. Прежде всего мы страдали от голода, затем – от телесного истощения, вызванного тяжелой работой. Нас мучили вши и клопы, блохи и крысы разносили тиф, менингит, желтуху и энцефалит. Кожа постоянно зудела и была ярко-красной от расчесывания. Старики и психически нездоровые люди почти не получали медицинской помощи. Из-за перенаселения лагеря ускорились транспортировки на восток, что внушало нам страх. Мы так и не узнали, какой конкретно «восток» имеется в виду, но ходили ужасные слухи о лагерях смерти и рабском труде, так что «восток», где бы он ни находился, нас совсем не прельщал.

Одним из актов садизма со стороны нацистов было заставить совет старейшин решать, кого оставить в гетто, а кого отправить со следующим эшелоном. Опасаясь худшего, они обычно старались спасти детей и не разделять семьи. А это означало, что, если у какого-то узника умирал родственник, скорбящий еще и продвигался вперед в очереди к вагонам, уходившим на восток.

Походило на извращенно жестокую форму естественного отбора.

Остававшиеся в Терезине начали получать странные открытки от уже отправленных на восток. На них стоял штемпель «Биркенау», о котором никто никогда не слышал. Текст на открытках всегда был написан по-немецки, заглавными буквами и гласил, что все хорошо, но стиль выглядел официозным и неестественным, как если бы текст подвергался цензуре, прежде чем его записывали на открытке. Наобум употребленные слова на иврите – «хлеб» или «опасность» – добавляли убедительности и без того зловещим слухам.

У меня была подруга по «Маккаби», милая девушка Маргарет Винтерниц из Праги, которую вместе со всей ее семьей в числе первых отправили на восток, предупредив о транспортировке за два дня, как происходило и прежде. Все мы переживали за нее, ужасно переживали, но ничего не могли поделать. На прощание мы обнимались со слезами, помогали ей укладывать вещи, а потом сопровождали ее к сооружению, известному как Баня, где людей избавляли от вшей и готовили к транспортировке, после чего они шли три километра пешком до станции. Не знаю, что случилось с Маргарет, но, насколько мне известно, ни она, ни кто-либо из ее семьи не вернулся. Ее место в казарме и в нашей группе заняла другая девушка, как обычно бывало в Терезине.

Потом в Добржич привезли моих родственников, прежде остававшихся на свободе, – среди прочих Гануша, мою первую любовь, и его брата Иржи, а также их родителей: мою тетю Гермину и дядю Эмиля. Мы были рады, что встретимся с ними, но после узнали, что евреи из Добржича будут содержаться в особой зоне, а не в основной части гетто, потому что их незамедлительно пошлют на восток. Решив увидеться с Ганушем во что бы то ни стало, я сумела сделать так, что он вышел из особой зоны, и привела его к Фреди.

– Пожалуйста, попробуйте добиться, чтобы моего кузена не отправляли сейчас на восток, – умоляла я.