Когда зацветет сакура… - Алексей Воронков

– Ну и что ты собираешься делать с этой женщиной? – спросил товарища Жаков.

– С этой учителкой-то? – плеснув в оба стакана коньяку, переспросил Жора. – Ясное дело что – ведь она же призналась…

– Как призналась?.. В чем? – не понял Алексей.

Жора широко улыбнулся, обнажив свои крепкие лошадиные зубы.

– В чем надо, в том и призналась. У меня же, брат, опыт за плечами – и не таких раскалывал… – пьяно хвастался он.

Алексея поразило то, с какой легкостью он это говорил. Но, может, это все коньяк, а на самом деле он думает совершенно по-другому?.. Жаков молчал, не в силах что-то сказать.

– Ну, ты что загрустил? – спросил его товарищ. – Давай-ка хряпнем. А то пьем-пьем и никак одну бутылку допить не можем! Так что лично у меня ни в одном глазу…

«Ну да, так уж я тебе и поверил! – беззвучно усмехнулся Алексей. – Когда трезвый, ты так не хвастаешься».

– Послушай, Жора, а тебе приходилось когда-нибудь убивать? – неожиданно сорвалось у Жакова с языка.

Бортник растерянно посмотрел на него.

– Ты это о немцах, что ли?.. Да, было дело. Кто ж на фронте не убивал?..

– Нет, я не о них… – Жаков сделал паузу, будто бы собирался с силами, чтобы произнести следующую фразу. – Я о наших…

– О наших? – Жора машинально поставил стакан на письменный стол – аккурат рядом с настольной лампой. – Ну, я не знаю, кого ты нашими считаешь… Если ты говоришь о нормальных людях, то нет, не убивал, а вот врагов народа… Этих, да, приходилось…

У Алексея от сознания невероятности услышанного даже дернулось левое веко.

– И много таких на твоем счету? – спросил.

Жора не чувствовал подвоха в его словах, поэтому говорил прямо.

– Хватает. Время-то серьезное было…

– Значит, и у вас там стреляли? – глухо прозвучал под высокими сводами прокуренного кабинета голос Жакова.

– Стреляли – как же не стрелять?.. – усмехнулся Бортник. – А потом… – он вздохнул. – Потом вдруг все стихло… Тут уже нас начали шерстить. Что было, Леша!.. Думал, все, конец… Однако мне повезло. Когда меня допрашивали, я сказал, что с меня взятки гладки, что я человек подневольный: мол, с начальства спрашивайте… Тогда почти все наше управление разогнали. На смену старикам пришла молодежь… И стали мы жить по-новому… Смешно! – покачал он головой. – Только что размахивали карающим мечом революции, а тут вдруг о справедливости запели. Смешно! – снова повторил он. – Конечно, дел мы тогда натворили, но лично я ни о чем не жалею… – пьяно икнув, проговорил он. – Это была революционная и, если хочешь, историческая необходимость, без которой – никуда. А тебе повезло – ты чистенький. Но зато у меня опыта больше! А сейчас без опыта никуда… Вот попомни мое слово: придет время, и товарищ Сталин снова обратится к нам, чекистам, за помощью. Гляди, сколько гадов кругом развелось! Так что надо чистить эти авгиевы конюшни. Иначе потонем в дерьме…

Так откровенно Жора еще никогда не говорил с Алексеем. Вот, значит, ты какой! Нет, коньяк здесь ни при чем. Он только помог тебе раскрыться. Так всегда: голова хмельная – язык помело… Выпил лишка, тут и выскочил из тебя твой бес – вроде как покрасоваться. Потом он снова спрячется и будет по-прежнему управлять тобой изнутри, как послушной лошадью. Но мы как-нибудь без бесов обойдемся. Главное, не поддаться им…

А ведь всякое случалось… Нет, все эти чистки с арестами и расстрелами, которые позже назвали «ошибками» и «перегибами», он уже не застал, однако был уверен, что, попади он в то время в органы, то повел бы себя достойно. Это неправда, что человека формирует только внешняя среда, что от него ничто в жизни не зависит, – зависит, и еще как! Да, убить человека можно, и бедным материально его можно сделать, но его нельзя сломать, нельзя сделать негодяем, если он этого не захочет сам. Сопротивляться можно всему, даже смерти. Что такое страх? Это твоя слабость. Но у нормального человека должна быть воля, которая способна подавить эту слабость.

Как-то Жора в разговоре с Алексеем произнес интересную фразу: «Зачем ругать тех, кто совершал все эти “ошибки”, – время было такое. Дескать, тогда не было ангелов, все были одинаково жестоки». Другой бы ему поверил, но только не Жаков. Разные были люди, разные. В тех же органах. Да, кто-то одним росчерком пера мог отправить человека на плаху, но ведь были и такие, кто старался работать на совесть, кто считал великим грехом поставить невинного к стенке.

Когда Алексей работал в Куйбышевском областном управлении НКВД, ему не раз доводилось слышать о том, как вершились эти средневековые суды. Впрочем, можно ли было назвать эти пресловутые «особые совещания», которые в народе еще называли «тройками», судами? После вынесения приговора арестованных расстреливали тут же, во внутреннем дворике управления, после чего трупы их вывозили за город и закапывали в общих безымянных могилах. Не жалели и своих – в первую очередь тех, кто не хотел участвовать в пытках невинных людей и заводить на них расстрельные дела. Им также выносили смертные приговоры, причисляя к «врагам народа». А чтобы это стало примером для остальных сотрудников, их в приказном порядке заставляли наблюдать за казнью. Обычно расстрелы происходили ночью. Выведут, бывало, очередного приговоренного во двор, завяжут ему глаза – и на колени. А ты стой у окна и смотри, как убивают твоего товарища. Выстрел в затылок – и нет человека…

Но и после этого находились те, кто отказывался брать на себя грех. И этих стреляли, но им на смену приходили другие. И так раз за разом…

2

На фронте жесткие меры снова стали в ходу. Только Алексей понимал, что здесь все обстоит иначе. Подписавший себе смертный приговор бедный школьный учитель, которого всуе обвинили в шпионаже, и настоящий диверсант, что проник в расположение воинской части, – вещи разные. Ну а тут кроме этих диверсантов и трусы были реальные, и предатели, и вредители, и лазутчики всех мастей…

Сколько же было с ними мороки! Можно было бы, конечно, поступать, как другие опера, которые не любили долго возиться с этим народом. Струсил, смалодушничал, сбежал с поля боя – получи пулю. Однако для Алексея даже жизнь отпетого негодяя была священной. Ведь не он же ее человеку давал – почему же он должен ее отбирать? Суд постановил? Но кто такие судьи? Это тоже люди, а людям, как известно, свойственно ошибаться. Как, впрочем, и заблуждаться, и быть субъективными. Вот и приходилось ему тщательно разбираться в каждом отдельном случае. Бывало, смотрит: молодой парень – ему жить да жить еще. А у него статья расстрельная. Струсил, черт этакий, сбежал с поля боя. «Что же ты наделал! – выговаривал ему Жаков. – Ты же смертный приговор себе подписал. А заодно и своим родителям: разве выдержит их сердце, когда они узнают, что их сын – трус? Что он пал не в бою, а был расстрелян…» Тот в слезы: «Простите меня! Я никогда больше, ни при каких условиях…» Что с ним делать? Другой бы опер отдал его под трибунал, а этот нет. «Ну ладно, – говорит, – поверю тебе, но гляди…» И ведь, что самое интересное, никто из этих людей его не подводил. Сражались так, будто бы пилюлю какую от страха выпили. А если бы их расстреляли?..