Собирающая Стихии - Олег Авраменко

Тогда я предпочитал не думать, что Александр предвидел такой результат. Позже, когда я осмелился думать об этом, то пришёл к успокоительному выводу, что всё равно он не стал бы так рисковать. Вряд ли у него было достаточное количество подопытных, чтобы получить статистическое подтверждение возникновения анемии сакри. Тем более что он, давая мне двухгодичную дозу своего зелья, для подстраховки делал это ежегодно. Следовательно, не был уверен в устойчивости действия препарата на протяжении всех двух лет.

Таким образом, вопреки первым радужным надеждам и мечтам о скором возвращении к родным, моё заточение грозило затянуться надолго. Правда, я подсчитал, что даже при самом неблагоприятном исходе мой Дар восстановится максимум через год по времени Основного Потока. Но это мало утешило меня — ведь по моим биологическим часам мне перевалит за пятьдесят, и я буду выглядеть, как пятидесятилетний простой смертный. С горя я снова напился.

А на утро твёрдо постановил вести в дальнейшем исключительно здоровый образ жизни — не пить, не курить, не обжираться до колик в животе, регулярно заниматься спортом. С курением, впрочем, я завязал ещё в первый год — без общения с Формирующими я не испытывал потребности в никотине. Да и вообще, здоровье у меня было отменное, а вдобавок Александр сделал мне кучу прививок, чтобы я раньше времени не загнулся от какой-нибудь болячки. На самый крайний случай в доме имелась полностью укомплектованная аптечка неотложной помощи, снятая с какого-то космического корабля. Так что у меня были все шансы дожить и до пятидесяти, и до шестидесяти лет без помощи Формирующих. Правда, если моё выздоровление затянется на такой длительный срок, съестных припасов мне явно не хватит — но это не беда. В лесу водится полно дичи, а на деревьях и кустарниках растут вкусные и сочные плоды. Как-нибудь перебьюсь, лишь бы хватило соли и специй. А также кофе. Я произвёл ревизию продовольствия и подсчитал, что соли и специй хватит с лихвой, зато кофе, если я и дальше буду пить его по три чашки в день, закончится через семнадцать лет. Поэтому я решил сократить дневную норму до двух чашек.

Теперь я мог смотреть в будущее хоть и без особого оптимизма, но с надеждой на лучшее.

* * *

Итак, шёл двенадцатый год моего пребывания в этом необитаемом мире. С того дня, как я понял, что мой Дар повреждён, прошло чуть больше двух с половиной лет. Время не летело быстрокрылой птицей, как мне хотелось, но и не ползло, подобно хромой улитке, чего я боялся. Оно просто шло — своим чередом.

Каждый день я выпивал по две чашки кофе и два-три раза в неделю ходил на охоту — пока что для развлечения, а не по необходимости. Иногда, разнообразия ради, я заменял охоту рыбной ловлей — что тоже было приятно. И, добавлю, вкусно — в озере водилась изумительная рыба.

Кроме того, я всерьёз увлёкся рисованием — не рискну назвать это живописью. Подобные творческие порывы находили на меня и раньше, ещё до роковой встречи с Александром, но я стыдливо скрывал от всех своё увлечение и никому не показывал своих рисунков — боялся критики, а ещё больше боялся льстивых и неискренних похвал. Наверное, меня подавлял талант Пенелопы. Я с самого детства тесно общался с ней и с Дианой, и, как мне теперь кажется, они невольно внушили мне комплекс неполноценности. Я испытывал чуть ли не панический страх перед точными науками, прекрасно понимая, что мне не дано сравниться с Дианой. Я боялся взять в руки рисовальный карандаш или кисть, с содроганием представляя, каким смешным буду выглядеть на фоне Пенелопы.

А напрасно. Мои рисунки, сделанные уже здесь, в течение первых семи лет, были далеко не шедеврами, но и не были они бездарной мазнёй. Придя к такому выводу, а также избавившись от кошмара ежегодных визитов Александра, я буквально наводнил дом рисунками. Работал я пока что с карандашом и бумагой, но в теории уже изучал технику живописи красками — благо в библиотеке нашлась парочка подходящих книг.

К десятилетнему юбилею я устроил собственную выставку — для самого себя, разумеется, ибо других посетителей не предвиделось. Я отобрал полсотни самых, на мой взгляд, удачных рисунков и развесил их в холле. Затем целый вечер ходил вдоль стен с бокалом вина в руке и, изображая из себя придирчивого критика, рассматривал свои собственные творения. На всех без исключения рисунках были изображены люди. Я рисовал только людей — знакомых, друзей, родственников, имелась даже парочка Кевинов. Но больше всего было портретов Софи…

И странное ведь дело: я общался с ней не более четверти часа, а воспоминания по сей день оставались такими яркими, такими сильными, такими живыми, что, закрыв глаза, я мог представить её лицо вплоть до мельчайшей чёрточки. Я помнил, какие душистые у неё волосы, какая нежная и бархатистая кожа, какие сладкие губы… Влюбившись в Софи с первого взгляда, я не смог забыть и разлюбить её даже за десять лет разлуки. Возможно, именно мысль о ней была тем спасательным кругом, который не позволил моему рассудку кануть в пучину безумия. Я должен был уцелеть, вернуться, вырвать её из мерзких лап Александра и сказать ей три простых слова, которые не успел и не осмелился произнести в тот вечер: «Я люблю тебя…»

Отметив таким образом десятую годовщину, я решил, что пришло время испробовать свои силы в настоящей живописи. Всё необходимое для этого, кроме чистого холста, в доме имелось — небось, Александр тоже пытался писать картины (каких он достиг успехов, я так и не узнал). А проблема холста решилась очень просто: когда я здесь поселился, в библиотеке, на самом видном месте, висел портрет бравого гроссмейстера рыцарского ордена Святого Духа — если вы не знаете, то объясню, что Александр когда-то и был этим самым гроссмейстером. В первую же неделю я снял портрет со стены и спрятал его подальше в чулан. Трудно сказать, почему я не сжёг его; может быть, уже тогда предвидел, что мне понадобится холст — а холст был хорош.

Не стану утомлять вас подробным описанием моих мытарств, скажу лишь, что над первой в своей жизни настоящей картиной я работал больше года. Трижды мне приходилось начинать всё сначала, но я не отчаивался. В конце концов, моё упорство было вознаграждено, и портрет получился на славу. Портрет Софи — я изобразил её в полный рост, одетую в церемониальный наряд принцессы из Дома Света. Я уже мечтал о том, как представлю её отцу в качестве своей жены. А про Мориса я предпочитал не думать, чтобы не портить красивую мечту суровыми реалиями жизни. В моём положении было бы верхом нелепости строить планы соблазнения жены моего друга…

Когда краски окончательно высохли, я повесил портрет Софи в библиотеке, на самом видном месте — там, где когда-то висел портрет Александра. Моя первая картина мне очень нравилась, и я мог часами сидеть в кресле, любуясь ею. Впрочем, любовался я всё-таки Софи — она получилась у меня как живая.

Закончив портрет, я несколько месяцев отдыхал и гнал прочь любые мысли о следующей столь же масштабной работе. Во-первых, я истратил почти все краски, да и другой картины, чтобы использовать её холст, в доме, увы, не было. Во-вторых же, я был искренне убеждён, что не смогу создать ничего более прекрасного и совершенного, чем портрет Софи. Короче, у меня назревал творческий кризис. Без сомнения, так или иначе я бы разрешил его — но тут привычный ритм моей жизни был неожиданно нарушен…