Костяной капеллан - Питер Маклин

Покончив с завтраком, я озаботился подготовкой к роли исповедника и поднялся к себе. Облачился в сутану, уселся на стул у оконца и принялся ждать.

Первым был Котелок. Он вошёл в комнату с беспокойным видом, при том что исповедовался у меня кучу раз до этого. Сдаётся мне, так этот обряд казался гораздо официальней – наедине в комнате и в Божий день, а не в палатке за линией фронта и когда придётся. Как бы то ни было, он протиснулся в комнату, не глядя мне в глаза, и неуклюже опустился на колени у моих ног, потупив взор к полу.

– Я желаю исповедаться, отец.

Во время исповеди ко мне обращались только так, но для моего слуха это по-прежнему звучало странно. «Отцом», как по мне, был только мой батя, а я, видит Госпожа, не он.

Кто-кто, но не он.

– Говори, во имя Госпожи нашей, – промолвил я.

– Я человека убил, – начал Котелок. – Никогда раньше этого не делал, ни разу. Той ночью, здесь, когда пришли эти. Взорвался огненный камень, вышибло дверь прямо рядом со мной, и я… я… – Он сдавленно умолк. Я ждал, давая ему время собраться. Так ведь это и делается. Кому-то исповедоваться легко, кому-то трудно, для кого-то это вроде шутки. Мне же всё было едино. Не со мной ведь они говорили, а с нашей Госпожой, а уж как именно они за это принимаются – их личное дело. Каждый по-своему и в удобное для себя время. Вот так и проводил я исповеди.

– А я ведь не боец, – сказал наконец Котелок. – Был я со всеми под Абингоном, но ни разу не было, чтоб кого убил. Оно, конечно, не то чтобы я ни разу не видел, как убивают, или не слышал. Я всего-то сраный повар, но помню, как приволокли назад Аарона на носилках – кишки наружу, синие все и в слизи, помню, он ещё матушку звал. Помню, полковой лекарь отрезал Доннальту руку по самое плечо, а он всё равно тронулся умом и погиб от заражения крови. Помню шум, Томас. Грёбаный шум! Пушки грохочут, целый, мать его, день, стены рушатся, дым, пыль. И вот, значит, когда вышибло дверь, я просто… это… Я-то думал, это всё позади, значит. Думал, всё уже кончилось, я, в конце концов, жив и здоров, а теперь всё уже, значит, но вот когда дверь-то вышибло, я совсем рядом стоял, а тут, значит, и Аарон снова кричит, слышу, и пушки грохочут, а тот человек заходит, ну, значит, я и… Мне его просто пришлось зарезать. Пришлось, понимаешь?

Теперь Котелок уже рыдал, а я простёр руку и возложил ему на голову.

– Пришло его время переплыть реку, и Госпожа наша тебя прощает, – сказал я. – Во имя Госпожи нашей.

По правде говоря, я не имел представления, что бы об этом подумала наша Госпожа Вековечных Горестей. Подозреваю – долго размышлять она бы не стала. Её милостью час Котелка в тот день не пробил – тут, по моему разумению, её участие в деле и закончилось.

Котелок протёр глаза рукавом и кивнул, всё ещё всхлипывая.

– Во имя Госпожи нашей, – повторил он. Встал на ноги и глянул на меня – сопля свесилась из левой ноздри. – Не знаю, смогу ли я… это… Стать Благочестивым, значит.

Я задумчиво кивнул.

– Ладно, ты уж поразмысли об этом, Котелок. Не сможешь – я на тебя за это зла держать не буду, но узнать о твоём решении мне нужно поскорее.

– Да, – сказал он. – Спасибо, отец.

Надо будет велеть Луке проследить за ним повнимательнее, пока он не сделает выбор, подумал я.

Котелок ушёл, после него у меня был Сэм Простак. Сэм Простак ухмылялся и исповедовался в том, что как-то ночью нассал Йохану в бутылку с брагой, когда тот был в отрубе, а Йохан потом оклемался, вылакал и даже разницы не заметил. Сэм Простак полагал, будто это очень смешно, но всё-таки следует в этом исповедаться, а я сказал, что это и вправду вышло смешно, но снова так делать не следует, а то Йохан его прибьёт, я же прощаю и отпускаю с миром.

Пришли почти все остальные, один за другим – исповедаться в том, что пожульничали в кости или что-нибудь украли, чего не следовало, и всех я простил во имя нашей Госпожи. Мелкие проступки от мелких нарушителей меня не интересовали, и осмелюсь заявить, что Госпожу они занимают и того меньше.

Григ из моего старого отряда исповедался в том, что вчера ночью сделал больно своей девице в притоне на Свечном закоулке – и ему это понравилось. Я велел ему встать, вытянул разок ремнём по лицу и крепко сжал нос между пальцами. Когда Григ перестал захлёбываться кровью, то признал, что ему не понравилось, когда ему делают больно, я же простил его и отправил с миром. Завязал себе узелок на память: надо будет приказать Биллу Бабе разузнать, что это была за девица, убедиться, всё ли с ней в порядке, и дать ей недельный отгул в качестве извинения.

Так я в этот день и проводил исповедь, пока в самом конце не вошла в комнату Анна Кровавая и не склонилась передо мной.

– Желаю исповедаться, отец, – произнесла она.

– Говори, во имя Госпожи нашей, – промолвил я.

Анна заговорила, и рассказала она мне совсем не то, что я ожидал услышать.

– Прошлой ночью я возлегла с женщиной, – начала она, и, по крайней мере, эта часть не была для меня новостью.

– Вряд ли Госпоже есть дело до того, с кем мы возляжем ночью, лишь бы оба были согласны. В этом нет нужды исповедоваться, Анна.

Она разъярённо вскинула голову.

– Не рассказывай мне, в чём мне исповедаться! – огрызнулась Анна. – Капеллан выслушивает людей, так выслушай и ты меня, чёрт возьми.

Я моргнул, но кивнул:

– Как хочешь. Так исповедуйся же.

Анна Кровавая прерывисто выдохнула и вновь преклонила голову.

– Я выросла в маленькой деревушке на холмах, на северо-запад отсюда. Ты о ней и не слышал. Мы разводили овец, торговали шерстью, а чтили мы Каменного Отца, а не нашу Госпожу, и никаких жрецов у нас не водилось. Была только матушка Грогган.

Я сидел тихо и ждал, когда она подберётся к сути.

– Матушке Грогган очень даже было дело до того, кто и с кем возлёг, – продолжала Анна. – Как-то раз брат поймал меня вместе с Мэйси, бочаровой дочкой, в отцовском амбаре. Он поднял переполох и потащил нас обеих к матушке Грогган исповедоваться, как мы согрешили друг с другом на глазах у Каменного Отца.

Я понимающе кивнул. Не знаю, что ещё за Каменный Отец такой, но бог, которому нечем заняться, кроме как печься о том, кого ты выбираешь, чтобы перепихнуться, как по мне, немногого стоит.

– И эта самая матушка Грогган, – продолжала Анна всё тише и тише, – она была… из этих.

– Из каких из этих, Анна?

– Да колдунья она была! – выпалила она. – Откуда, думаешь, это у меня, Томас?

Анна запрокинула голову и гневно указала на длинный шрам у себя на лице. Я о нём никогда не задумывался. До того, как мы познакомились, Анна уже год прослужила в армии, а шрамы были у многих солдат. Я пожал плечами.

– Задело в бою, я всегда так думал. Может, по дороге в Мессию.