Небьющееся сердце - Инна Бачинская

– Я не хочу обратно, – сказал Глеб, обращаясь к кому-то, кто все время был рядом, и чей взгляд он все время чувствовал на себе, – позволь мне остаться!

Впереди мелькнула большая тень, и он сжался – акула? Ящер? Гигантское туловище, зубчатый хвост, разинутая пасть… Он вильнул в сторону. Существо пронеслось мимо! Он перевел дух. Пережитый страх не погасил радости, а, наоборот, придал ей восторженную остроту. И он полетел дальше, беззаботный, сильный и молодой, даже не молодой, а совсем юный, как и теплое прадревнее море, обнимающее его гладкое скользкое тело, ослепительное беспощадное солнце, пронизывающее морские глубины, большие и маленькие создания, ихтиозавры, кистеперые рыбы, трилобиты и моллюски, застрявшие в памяти со времен средней школы, и всякая другая живность, которой и названия-то еще не было, и густые заросли древних глубинных папоротников, прародителей тех, которые через миллионы лет выползут на остывающую землю…

…Глеб пришел в себя, с трудом сознавая, где он находится. Который час? Десять… чего? Утра! За окном яркий солнечный свет. А он выпил маркантию вчера, в восемь вечера… Неужели он нашел то самое дедово «царство Божие»? Он проверил пульс, померил давление – в норме. Подошел к зеркалу, высунул язык. Настроение, впервые за много месяцев, было прекрасным. Он давно не чувствовал себя таким выспавшимся. А какой замечательный сон ему привиделся! Сон? В том-то и дело, что не сон! Он был там, под «царством», был! Он продолжал ощущать прикосновение теплой соленой воды к коже, помнил мгновенный свой страх при виде тени, скользнувшей мимо, и бесконечную, сияющую радость жизни!

– Что же делает драгоценная маркантия? – спросил он себя. – Сдвигает пласты генетической памяти? Активизирует, как под гипнозом, заблокированные участки мозга и вытаскивает память о событиях до рождения? И вера в переселение душ не так уж фантастична и имеет смысл, если есть возможность вспомнить то, что было раньше, в другой жизни?

Ему казалось, что он помолодел. Он почувствовал интерес к жизни. Он продолжал погружаться в глубины сознания. Иногда он был маленьким теплокровным зверьком, все еще живущим в воде, но уже время от времени выходящим на сушу, покрытую гигантскими папоротниками и хвощами – кем-то вроде крысы или бобра. Суши было совсем мало… Суша была холмами, торчащими, как термитники, из мелководья, которому нескоро еще суждено было превратиться в сушу.

Иногда он летал, не узнавая ничего, – все словно тонуло в тяжелом тумане испарений, где-то глубоко внизу что-то тяжело ворочалось, ухало и хлюпало, лопались громадные пузыри газа – там была вода не вода, болото не болото… не видно! А кем был он, Глеб? Неизвестно! Время птиц еще не наступило!

Однажды он видел извержение вулкана – клокочущие тучи пара и огненные реки лавы. И каждый раз он чувствовал чье-то доброжелательное присутствие рядом. Он был не один! Ему было нестрашно и радостно. Он был юн, как сама земля, предприимчив и любопытен. Его интересовало, кто же там такой шевелится в папоротниках, кто и с кем схватился, кричит и бьется во вспученных озерных водах, и кто и в погоне за кем скользит стремительной тенью мимо?

* * *

…Они сидели, глубоко задумавшись. И хотя каждый думал о своем, удивительная близость снизошла на них. И печаль предчувствовалась, хотя рано было о печали, не случилось еще ничего… но вот, поди ж ты, была печаль. Но и радость была, и такое тепло и доверие, будто тысячи лет прошли с тех пор, как они вместе. Дергался огненный язычок свечи, кружились вокруг него ночные бабочки, вздыхал кто-то в лесу. Оля внезапно поднялась и ушла в комнату. Глеб проводил ее взглядом. Он знал, что она вернется…

Он вздрогнул, услышав ее голос у себя над головой: «Ваш свитер… уже холодно». От неожиданности он резко поднялся и ударился макушкой о ее подбородок. Оля отшатнулась и взмахнула руками, пытаясь удержаться на ногах… Глеб обхватил ее плечи… и больше не выпустил. Некоторое время они так и стояли, а потом Оля прижалась лицом к его груди, и он, расценив ее жест, как согласие, обнял ее так крепко, как только мог. Она выдохнула легкое «ах», подняла лицо ему навстречу и прикоснулась губами к его рту.

Мужчина и женщина стояли под ночным летним небом, в богом забытом месте и целовались, как в последний раз в жизни, как никто еще до них не целовался, так, как будто завтра уже никогда не наступит. Собаки проснулись и с интересом наблюдали: три сфинкса, один большой и два маленьких. Дэзи, молодая и глупая, не выдержала переполнявших чувств и тихонько взвизгнула. А вверху были звезды, которые тоже смотрели во все глаза, умирая от любопытства…

Они уснули на рассвете – провалились в сон, устав, но не насытившись телами и губами друг друга, все еще держась за руки.

Глеб проснулся первый. Оля еще спала. Он лежал, подложив руки под голову, ощущая ее тепло, прислушиваясь к ее дыханию. Потом перевернулся на бок и стал смотреть на нее, спящую, такую беспомощную и беззащитную, испытывая безграничную нежность и благодарность. Потом он подумал, что раз женщина спит рядом с мужчиной, значит доверяет ему. И это самое верное доказательство того, что Оля – его женщина! Радость переполняла его до такой степени, что время от времени он глубоко вздыхал, стремясь унять бешено колотящееся сердце. Он забыл о своем вчерашнем недоверии к ней, о неприятии ее. Все ушло с этой ночью, как сон. Он вспомнил, как их домработница Галя, девушка из села, учила его, маленького, говорить утром: «Куда ночь, туда и сон», чтоб, не дай бог, не сбылось ничего из путаного, страшного и непонятного сна. Он доверял своим чувствам, и они говорили ему, что Оля, которая спит в его постели, не имеет ничего общего с чужой, враждебной и лживой женщиной, выловленной им из реки со всем содержимым ее проклятой сумочки.

Под утро стало свежо, и Глеб продрог. Осторожно, чтобы не потревожить спящую Олю, поднялся, достал плед и укрыл ее. Она открыла глаза, увидела его и улыбнулась. Застонав от нежности, он притянул ее к себе… плед полетел на пол… Оля обняла его и прошептала едва слышно, коснувшись губами его уха: «Доброе утро!» Она была бледной и похудевшей за ночь, с синими полукружиями под глазами и заострившимся подбородком.

– Смотри мне в глаза, – сказала она, и Глеб послушно заглянул в ее бездонные, сияющие мягким светом глаза. Ему показалось, что он теряет сознание от одного звука ее голоса. Не отрывая взгляда от ее глаз и испытывая от этого легкое смущение, он взял ее…

Он видел, как ее глаза туманятся и темнеют, как медленно смыкаются ее веки, и когда наконец они замерли, умирая и заново рождаясь, Оля заплакала. Слезы бежали из ее покрасневших глаз к вискам и капали на подушку. Она не всхлипывала, лежала очень тихо и плакала от переполнявших ее чувств. Он понимал, почему она плачет, и не утешал… лишь молча вытирал ее слезы ладонью. Потом поцеловал в один мокрый глаз, другой и сказал, счастливо засмеявшись:

– Какие у тебя соленые слезы!

* * *

Они лежали, обнявшись, и целовались.

– Из пчел твои персты, – сказал вдруг Глеб, – как дождь твои власы, и нежным голосом слагаешь песни ты…

– Что это? – спросила Оля.