Лондон - Эдвард Резерфорд

Зачем же она пошла на Тауэрский мост? В лице Перси, вогнутом и немного печальном, но решительном, угадывалась надежность. А когда его брат сказал, что Перси нужна жена, Дженни вдруг ощутила, что все возможно. В пятницу она решила использовать выходной для прогулки до Хэмптон-Хит. И если сейчас, в субботу, она шагала все-таки к Тауэрскому мосту, то это, как убеждала она себя, не имело значения. «Его все равно там не будет».

И пришла в совершенное изумление, когда через час усмотрела его посреди моста. Он напустил на себя беспечный вид и притворялся, будто ничуть не замерз, пока ждал.

– Привет, – сказала Дженни. – Какая приятная встреча!

Для пользы детей Вайолет исправно водила их в несколько мест. В одних им нравилось больше, в других – меньше. Летом бывали хороши Ботанические сады Кью, благо туда они добирались на лодке. Полюбились и восковые фигуры мадам Тюссо. В Национальную галерею шли по обязанности, хотя с удовольствием кормили голубей на Трафальгарской площади. Самым популярным был Южный Кенсингтон.

Великая выставка, устроенная принцем Альбертом в 1851 году, принесла такую прибыль, что правительство смогло выкупить целый район от Гайд-парка до Южного Кенсингтона, и там по обе стороны широкого проспекта под названием Эксибишн-роуд разместилось несколько замечательных музеев. Уже был почти закончен новый Музей Виктории и Альберта, а напротив выросло огромное, подобное собору здание Музея естествознания, где были представлены всевозможные научные находки – ископаемые, окаменелости, чудесные изображения растений, подтверждавшие идеи Дарвина, которые воздействовали на умы двух последних поколений. Дети особенно любили огромные воссозданные скелеты давно вымерших динозавров.

Сама же Вайолет всем остальным предпочитала другую экскурсию – возможно, потому, что речь шла об огромном участке в центре Блумсбери, тихом георгианском районе с домами из красно-коричневого кирпича сразу к востоку от Тоттенхем-Корт-роуд. Именно здесь находились многие милые ей корпуса Лондонского университета. Там удалось собрать уникальную, лучшую в мире коллекцию предметов античного искусства и быта, и на каникулах Вайолет хотя бы раз, да приобщала троих детей к сокровищам Британского музея.

В этот пасмурный декабрьский день, когда они рассматривали египетские мумии и саркофаги – любимые экспонаты детей, – Генри небрежно спросил:

– Мама, ты же больше не будешь суфражеткой?

Вайолет опешила и уставилась на него. Как многие родители Эдвардианской эпохи, она полагала, что дети пребывают в невинном, не задающемся вопросами состоянии, а взрослыми становятся как-то вдруг. Она не обсуждала свою деятельность с Генри, сказав ему только, что женщины терпят великую несправедливость, а она с ее отважными соратницами пытается это исправить.

Двое детей из троих верили каждому ее слову. Маленькая Хелен, конечно, во всем подражала матери, но осенью, когда няня отводила ее в школу, заметила пару раз, что прочие няни как-то странно на них косятся. А Фредерик, слишком маленький для Чартерхауса, но уже посещающий подготовительный класс, едва ли внимал новостям о материнских эскападах. Для восьмилетнего ребенка мать была ангелом, милым образом, по которому он тосковал в часы одиночества. Но мальчик столь же естественно почитал за героя своего брата Генри. И если Генри с мамой спорили, то он полностью отгораживался от их слов.

– Смотря как поступит правительство, – ответила Вайолет.

– Ну а я хочу, чтобы ты это бросила, – сказал Генри.

Вайолет помолчала. Какое мучение остаться без мужа и не знать, как реагировать на такую, как она поневоле сочла, дерзость.

– Твой отец очень уважал женское избирательное право, – осторожно заметила Вайолет.

– Это да! – отозвался Генри. – Но разве он разрешил бы тебе бегать по улицам и приставать к премьер-министру?

А вот это было уже чересчур, тем более при других детях.

– Не смей так со мной разговаривать, Генри!

– Слышала бы ты, что говорят о тебе в школе, – буркнул тот.

– Тем хуже для них, – отрезала она. – Надеюсь, тебе понятно, что это правое дело.

– Но так думаешь только ты, – парировал он горько. – Разве нельзя помогать, не попадая в газеты?

– Мне очень жаль, что ты не понимаешь моего морального долга, – с достоинством произнесла она. – Быть может, поймешь с годами.

– Нет, мама, не пойму, – с неменьшей серьезностью произнес Генри.

Он отвернулся, и Вайолет показалось, что между ними внезапно и навсегда порвалась какая-то нить. И вновь она страстно пожелала, чтобы его отец был рядом и разделил ее бремя.

Из тех, кто покупал костюмы в Уэст-Энде, лишь редкий человек сознавал, что верхом и низом почти наверняка занимались разные люди. Когда покупатели приходили к Тому Брауну, им выдавали пиджак, сшитый пиджачником; жилет – англичане говорили «жилетка», хотя портные и американские заказчики предпочитали старое слово «жилет»,[80]– жилетником, а брюки – американцы упорно называли их «pants» в честь панталон минувшей эпохи – брючником.

Перси Флеминг был брючником и к настоящему времени стал очень искусным мастером.

– Не знаю, как вы это делаете, – заметил ему на днях мистер Браун, – но за этот год мы не перешили ни одной пары брюк даже на последней примерке.

Его слова могли повторить и в других первоклассных ателье, а потому Перси стал хорошо зарабатывать. И очень кстати, так как собрался жениться.

Они с Дженни не торопили события. Вели себя осторожно, встречались не чаще раза в неделю, он и в дружбе-то первые месяцы сомневался. Но был настырен, и прошлой осенью она как будто оттаяла достаточно, чтобы назначить свидание самой.

– Я никогда не была в зоопарке, – сказала Дженни. – Сходим на следующей неделе?

Но это не помешало ей через месяц сослаться на занятость и не встречаться с ним три недели.

– Форсит и строит недотрогу, – бросил на это Герберт, когда Перси спросил совета.

Но тот сомневался. За ее подчеркнуто беспечным дружеским отношением он угадывал страх.

Перси жил на последнем этаже в доме на холме у Кристалл-Паласа с видом на вокзал Джипси-Хилл и дальше на луга и рощи вокруг предместья Далвич. Спальня была крошечной, зато имелась просторная, светлая мансарда, которую Перси превратил в мастерскую. Он кроил, шил и гладил, временами поглядывая в окно и обозревая Лондон до самых холмов Хайгейта и Хэмпстеда на другой стороне. Далеко, спору нет. Разные миры, сказало бы большинство. Странно, но с материальным прогрессом Викторианской эпохи Лондон все больше разделялся. Обособление зажиточного Уэст-Энда от нищего Ист-Энда восходило к временам Стюартов, однако в последние десятилетия наметился и раскол между севером и югом реки.