Дом правительства. Сага о русской революции - Юрий Слезкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А сейчас, хоть с головной болью и со слезами на глазах, все же пишу. Моя внутренняя совесть чиста перед тобой теперь, Коба. Прошу у тебя последнего прощенья (душевного, а не другого). Мысленно поэтому тебя обнимаю. Прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного.
Коба не ответил. Ответом Сталина был процесс антисоветского право-троцкистского блока, который состоялся 2–13 марта 1938 года. Бухарин признал себя виновным «в измене социалистической родине, самом тяжком преступлении, которое только может быть, в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов, в принадлежности к подпольной антисоветской организации», но отверг большинство конкретных обвинений, в том числе убийство Кирова и Горького. Он склонял колени перед большими шагами исторического процесса, но вся личная накипь и остатки самолюбия не снялись и не исчезли. Или, в его интерпретации, вся личная накипь и остатки самолюбия не снялись и не исчезли, но он – несмотря ни на что – склонял колени перед большими шагами исторического процесса. В заключение своего последнего слова на суде он сказал:
Стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом. Чудовищность преступления безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР. Пусть этот процесс будет последним тягчайшим уроком и пусть всем видна великая мощь СССР, пусть всем видно, что контрреволюционный тезис о национальной ограниченности СССР повис в воздухе, как жалкая тряпка. Всем видно мудрое руководство страной, которое обеспечено Сталиным.
С этим сознанием я жду приговора. Дело не в личных переживаниях раскаявшегося врага, а в расцвете СССР, в его международном значении[1744].
На следующий день Бухарин и семнадцать других обвиняемых (в том числе Рыков, Ягода, Зеленский и Розенгольц) были приговорены к смерти. Два дня спустя приговор был приведен в исполнение. «Их позорная, мерзкая кровь, – записала Юлия Пятницкая в дневнике, – слишком малая цена за все это горе, которое пережила и переживает партия, а вместе с ней и все, кто хоть немного умеет чувствовать». И как писал Кольцов в статье, которую Пятницкая прочитала в то утро, «безнадежна претензия болтливого, лицемерно подлого убийцы Бухарина изобразить из себя «идеолога», заблудшее в теоретических ошибках создание. Не удастся ему отделить себя от банды своих соучастников. Не удастся отвести от себя полную ответственность за ряд чудовищных преступлений. Не удастся умыть свои академические ручки. Эти ручки в крови. Это руки убийцы»[1745].
* * *
В течение нескольких месяцев, последовавших за судом над Бухариным, Кольцов был избран в Верховный совет и Академию наук, получил орден Красного знамени и издал «Испанский дневник» отдельной книгой. 12 декабря он выступил в Клубе писателей с докладом о «Кратком курсе истории Коммунистической партии». По воспоминаниям корреспондента «Правды» Александра Авдеенко:
Дубовый зал клуба переполнен. Кольцов не докладывает, а рассказывает нам о том, как в будущем страна будет постепенно переходить от социализма к коммунизму. Сначала отменят плату за проезд в общественном транспорте. Потом хлеб станет бесплатным. Потом и продукты будут выдаваться по потребности, в обмен на добросовестный труд, а не на деньги, которые утратят теперешнюю свою роль, действительно станут презренным металлом.
После выступления Кольцов устроил для своих друзей скромное застолье в соседней с Дубовым залом комнате. Я видел его в тот час. Он был весел, шутил, иронизировал, смеялся, рассказывал об Испании то, о чем не писал в газетах. Застолье закончилось в полночь, если не позже. Мы гурьбой провожали Кольцова к машине[1746].
Встреча Кольцова на Белорусском вокзале после его возвращения из Испании, 1937 г. Рядом с ним его племянник Михаил. Предоставлено М. Б. Ефимовым
На следующий день секретарь Кольцова Нина Гордон пришла к нему печатать под диктовку.
Придя к десяти утра к нему домой на Берсеневскую набережную, я, войдя в подъезд, как-то совершенно бессознательно отметила, что лифтер, который обычно был очень приветлив и предупредителен и всегда, даже стесняя этим меня, девчонку, бежал открывать мне дверцу лифта, в этот раз не двинулся с места и остался сидеть за своим столом с телефоном. Я, как обычно, поздоровалась с ним и, не получив ответа, несколько удивилась, но, подумав, что он, наверное, не в духе, спокойно поднялась на восьмой этаж и позвонила в квартиру.
Дверь мне открыла племянница Елизаветы Николаевны – Люля, Елизавета Николаевна [жена Кольцова] была в это время в Париже.
Войдя и увидев, что дверь в кабинет Михаила Ефимовича заставлена белым летним плетеным диванчиком и что вообще вся мебель в передней сдвинута, я удивленно спросила:
– У вас что – полотеры?
– Как, – опешив, спросила Люля, – вы ничего не знаете? Мишу ночью арестовали. Были здесь с обыском, видите – двери опечатаны…[1747]
Допросы начались через две с половиной недели. Вначале Кольцов отрицал свою вину, но после двадцати допросов назвал несколько антибольшевистских статей, опубликованных им в Киеве в 1918 году. Месяцем позже он написал исповедь о тайных сомнениях в правильности политики партии.
И раньше, в годы 1923–27, у меня были антипартийные колебания – по вопросу о борьбе с оппозицией, в которой я долго видел лишь чисто идеологических противников партии и не признал превращения «оппозиционеров» в антисоветскую банду, в передовой отряд контрреволюционной буржуазии.
Подобного же рода колебания и недовольство возникли у меня в конце 1937 года, когда, по возвращении из Испании, я находился под сильным впечатлением размаха репрессий в отношении врагов народа. Этот размах мне казался преувеличенным и ненужным[1748].
Подобного же рода колебания и недовольство возникли у многих его друзей и сослуживцев, чьи взгляды и личные качества он описал в своих показаниях. (Наталия Сац, например, – «человек очень пронырливый и карьеристический, умело обделывала свои дела, используя протекции среди ответственных работников».) Марии Остен в этом списке не было. Кольцов рассказал, что находился с ней «в личной, семейной связи» до лета 1937 года, когда у нее начался роман с певцом Эрнстом Бушем. После этого они остались близкими друзьями, и он «продолжал помогать и поддерживать ее»[1749].