Миртала - Элиза Ожешко

— «Как же Ты, о Всевышний, унизил детей своих! Благоволение Твое покинуло храм наш, и чужие воители потешались над Ковчегом Завета. И вот я словно ворон черна, я, что белой, словно голубица, была, ибо дом мой опустошен и земля моя обезлюдела!»

Йонатан, выпрямив спину, молчаливый, стоял на трибуне, медленно и глубоко дыша, как отдыхающий после проделанной работы. Невозмутимость духа, проистекавшая из сознания свершенного дела, отражалась на его разгоряченном темном лице. Он сделал то, что считал своим святым долгом: словами воспламенил души людей ради священного дела, на защиту которого он больше не мог выступить с оружием. Гордо и медленно обводил он взглядом храм, пока взор его не коснулся женской фигуры, которая одиноко стояла за полыхающей отблесками золота балюстрадой, прямая и неподвижная, вперившая в него взор, в котором страх смешивался с восхищением. Толпа, которая еще недавно стремилась к трибуне, не увлекла ее за собой. Обеими руками вцепилась она в перила и не дала увлечь себя волне, внезапно хлынувшей с мраморных ступеней. Непреодолимый леденящий страх нагнали на нее развернутые Йонатаном картины страшных казней и поражений. Ни за что, ни за что на свете она не смогла бы приблизиться к этому человеку, ни даже пальцем коснуться блестящей той стали, которая тысячи раз омывалась кровью людскою. Ноги отказывались слушаться ее, кровавый туман застилал глаза, и только маленькие ладони судорожно, с неведомой силой сжимали металлический поручень, составлявший в данный момент единственную ее опору и защиту. Тем не менее глаз, полных страха, смешанного с почтением, она не могла оторвать от человека, который так долго сражался и страдал. Но потом она все-таки обвела взглядом волнующееся море согнувшихся в земном поклоне тел и голов людских. Безмерное сострадание, всепроникающее сочувствие преобразили ее черты. Она опустилась на колени, лбом приникла к золоченым перилам, и слезы градом хлынули из ее глаз, а в жарком воздухе и смутном свете храма гудели последние строфы песнопения:

— «Доколе, о Господи, доколе голубицу Твою Ты оставишь в силках птицелова? Сколько уже весен и сколько зим минуло с той поры, как дрожит она под острием меча, в зубах льва и под ярмом врага. И вот я словно ворон черна, я, что белой, словно голубица, была, ибо дом мой опустошен и земля моя обезлюдела!»

О Марсовом поле в Риме существовала старая легенда, совершенно не похожая на ту, что очарованием поэтических воспоминаний освящала рощу Эгерии. Там листья деревьев и струи ручья рассказывали о благодетельном царе-законодателе и доброй музе его. Здесь вооруженные отряды, готовящиеся к военным учениям и смотрам, скрежетом оружия и шумом учебных и показательных сражений в течение долгих веков напоминали о кровавой борьбе народа, освобождающегося из-под жестокой длани Тарквиния Гордого[34]. Красноречивая римская летопись излагает эту легенду такими словами: «Дело Тарквиниевой собственности вышло на суд сената. Жгучий гнев взял верх над прочими обстоятельствами... Тарквиниев луг между Тибром и городом был посвящен богу Марсу, и именно в это время покрывало его буйное, созревшее для сбора зерно. Посланная туда толпа все под корень выкосила, а колосья с зерном побросала в Тибр. Течения отнесли это зерно на отмель, дальше ил скрепил колосья, и постепенно намылся остров, на котором сегодня стоят храмы и галереи».

Наследником доброго и мудрого Нумы оказался суровый, спесивый Тарквиний — это стало для римского люда уроком, который он усвоил на долгие века. Все прошло. Звон мстительных серпов, срезающих Тарквиниев урожай, чтобы предать его водам реки, время превратило в эхо, все слабее отдававшееся в ушах и сердцах далеких поколений. Но оставалась еще горстка людей, у которых поле, носящее имя бога войны, и остров, возникший посреди реки, поддерживали память о замечательном историческом событии, коим была победоносная борьба справедливости против насилия.

Гомоном кипящей жизни и блеском огромных богатств императорский Рим наполнял сегодня древний Тарквиниев луг. С одной его стороны, за желтой полосой реки, перехваченной драгоценными скрепами мостов, и словно мерцающим драгоценным камнем того самого острова, «на котором сегодня стоят храмы и галереи», широкой базальтовой полосой шла дорога, называемая Триумфальной, а над ней — Ватиканский холм проходил по голубому фону небес волнистым склоном и спускал к реке темные заросли садов, усеянных серебрящимися под солнцем стенами легких построек.

Со стороны реки с ее мостами и островом, Триумфальной дороги и покрывавших Ватикан садов, со склонов Квиринала и Капитолия спускались широкие улицы, вымощенные затвердевшей лавой, обрамленные бесконечными рядами дворцов и аркад, спускались до самых берегов, к широкому пространству, всегда покрытому зеленью травы, освежаемой росой фонтанов, жемчужное воркование которых соединялось с шепотом лавров и миртов, а бриллиантовые их дожди падали к стопам белоснежных, бронзовых, позолоченных статуй — приговоренной к неподвижности драматичной толпы богов, героев, властителей и поэтов. Столбы, снопы и дуги вод били из огромных раковин, которые в бронзовых руках несли тритоны с мощными телами полузмей-полулюдей, из раскрытых пастей дельфинов, из чаш, которые в стройных руках держали девственные нереиды.

Обрамленные самшитами и фиалками, виясь в непостижимом, казалось бы, хаосе среди по-весеннему свежей травы, множество тропинок окружали миртовые и лавровые рощи и стекались к стопам самого большого из римских портиков — к трехэтажной галерее, столь широкой, что внизу легко разъезжались квадриги, а вверху могла разместиться и прогуливаться многотысячная толпа. Большой портик выходил над самым берегом реки из-под свода массивных ворот, ажурной резьбой рельефов и колонн своих перерезая по ширине все пространство древнего Тарквиниева поля, и исчезал аж у самых склонов Капитолийского холма за мощными стенами цирка Фламиния, увенчанного будто бы гирляндой из пламени, — капители колонн из коринфской меди ярко горели в солнечных лучах. Здесь, под стенами Капитолия, вокруг цирка Фламиния, теснились постройки самых разных размеров и назначений. Храмы Геракла и Минервы, воительницы Беллоны и египетской Изиды, Пантеон с большим куполом, огромные термы Нерона, полукруглые крипты трех театров, ряды аркад, заполненных драгоценным товаром, дворцы вельмож, длинные колоннады, выступающие перед нижними этажами дворцов, — все эти в разное время и с разными целями возведенные шедевры архитектурного искусства создавали невообразимое скопление мрамора, бронзы, слоновой кости и драгоценных металлов, изобилующее живописными и скульптурными работами. Рельеф гирляндами каменных цветов и листьев вился по ажурной прозрачности колоннад, множеством каменных изображений людей, детей, животных стремился вверх по мощным стенам, с крыш, фризов, карнизов, из-под порогов и стен, манил или страшил фигурами веселых фавнов, фиглярных амуров, задумчивых сфинксов и не встречающимися в природе сочетаниями звериных и человеческих тел.

Крыши портиков и дворцовых крылец несли на себе воздушные цветущие сады, окна храмов и верхних этажей дворцов сверкали хрусталем, и колыхалось разноцветье занавесок; опорные столбы аркад выставляли на всеобщее обозрение несметные богатства и умопомрачительную пестроту восточных ковров и тканей, золотой, серебряной, чеканной, расписной греческой посуды, александрийских стекол и кристаллов, окрашенных самыми разными способами, самых разных форм; ценные породы дерева, мозаики, драгоценные камни, жемчуг, янтарь, ониксы, агаты, черепаховые панцири и слоновая кость, примененные в изысканных работах столярного, резного и ювелирного искусства.