Дон Кихот. Часть 1 - Мигель де Сервантес Сааведра

Не дожидаясь ответа, Вивальдо протянул руку и взял те рукописи, которые лежали ближе к нему, тогда Амбросьо обратился к нему с такими словами:

— Дабы оказать вам любезность, сеньор, я изъявляю согласие на то, чтобы рукописи, которые вы уже взяли, остались у вас, однако тщетно было бы надеяться, что я не сожгу остальные.

Вивальдо, снедаемый желанием узнать, что представляют собой эти рукописи, тотчас одну из них развернул и прочитал заглавие:

— Песнь отчаяния.

— Это последняя поэма несчастного моего друга, — сказал Амбросьо, — и дабы вам стало ясно, сеньор, до чего довели Хризостома его злоключения, прочтите ее так, чтобы вас слышали все. Времени же у вас для этого довольно, ибо могилу выроют еще не скоро.

— Я это сделаю с превеликой охотой, — молвил Вивальдо.

Тут все присутствовавшие, влекомые одним желанием, обступили его, и он внятно начал читать.

в коей приводятся проникнутые отчаянием стихи покойного пастуха и описываются разные нечаянные происшествия

Песнь Хризостома

Жестокая! Коль для тебя отрада —

Знать, что по свету разнеслась молва,

Как ты надменна и бесчеловечна,

Пусть грешники из тьмы кромешной ада

Подскажут мне ужасные слова

Для выраженья муки бесконечной.

Чтоб выход дать тоске своей сердечной,

Чтоб заклеймить безжалостность твою,

Я исступленье безответной страсти

И боль души, разорванной на части,

В неслыханные звуки перелью.

Так слушай же тревожно и смущенно,

Как из груди, отчаяньем стесненной,

Неудержимо рвется на простор

Не песня, а нестройное стенанье —

Мне в оправданье и тебе в укор.

Шипенье змея, вой волчицы злобной,

Сраженного быка предсмертный рев,

Вороний грай, что предвещает горе,

Неведомых чудовищ вопль утробный,

Могучее гудение ветров,

Когда они, с волнами буйно споря,

Проносятся над синей бездной моря,

Рычанье льва, нетопыриный писк,

Печальный зов голубки овдовевшей,

Глухое уханье совы взлетевшей,

Бесовских полчищ сатанинский визг —

Все это я смешаю воедино,

И обретет язык моя кручина,

Которую я до сих пор таил,

Затем, что о твоем бесчеловечье

Обычной речью рассказать нет сил.

Пускай внимают, трепеща от страха,

Словам живым с умерших уст моих

Не льющийся по отмелям песчаным

Неторопливый многоводный Тахо,

Не древний Бетис[132]меж олив густых,

А взморья, где раздолье ураганам,

Вершины гор, увитые туманом,

Ущелье, где не тешит солнце взгляд,

Лесная глушь, безлюдная доныне,

И знойная ливийская пустыня[133],

Где гады ядовитые кишат.

Пусть эхо о любви моей несчастной

Поведает природе беспристрастной,

Чтоб мир узнал, как я тобой казним,

И даже в диких тварях пробуждалась

Святая жалость к горестям моим.

Презренье сокрушает нас; разлука

Пугает, как тягчайшая беда;

Тревожат подозрения безмерно;

Снедает ревность, вечная докука;

Забвение же раз и навсегда

Кладет конец надежде эфемерной.

Все это вместе — смерти признак верный,

И все ж — о чудо! — смерть щадит меня.

Изведал я презренье, подозренья,

Разлуку с милой, ревность и забвенье,

Сгораю от любовного огня,

Но, несмотря на муки, как и прежде,

Себе не властен отказать в надежде,

Хоть верить ей давно уже страшусь,

И — чтоб терзать себя еще сильнее —

Расстаться с нею через силу тщусь.

Разумно ли питать одновременно

Страх и надежду? Можно ли теперь,

Когда ясней, чем солнце в день погожий,

Сквозь рану в сердце мне видна измена,

Не отворить отчаянию дверь?

И не постыдно ль, униженья множа,

Все вновь и вновь баюкать разум ложью,

Коль нет сомненья, что отвергнут я,

Что страх владеет мной не беспричинно

И что лишь затянувшейся кончиной

Становится отныне жизнь моя?

О ревность и презренье, два злодея,

Чью тиранию свергнуть я не смею!

Веревку иль кинжал молю мне дать,

И пусть я больше не увижу света!

Уж лучше это, чем опять страдать.

Мне тяжко умирать и жить постыло,

Я понимаю, что гублю себя,

Но гибели избегнуть не желаю.

Однако даже на краю могилы

Я верю в то, что счастлив был, любя:

Что только страсть, мучительница злая,

Нам на земле дарит блаженство рая;

Что девушки прекрасней нет нигде,

Чем ты, о недруг мой непримиримый;

Что прав Амур, судья непогрешимый,

И сам я виноват в своей беде.

С такою верой я свершу до срока

Тот путь, которым к смерти недалекой

Меня твое презрение ведет,

И дух мой, благ земных не алча боле,

Из сей юдоли навсегда уйдет.

Твоя несправедливость подтверждает,

Насколько прав я был, неправый суд

Верша над бытием своим напрасным;

Но за нее тебя не осуждает

Тот, чьи останки скоро здесь найдут:

Счастливым он умрет, хоть жил несчастным.

И я прошу, чтоб надо мной, безгласным,

Из дивных глаз ты не струила слез,

С притворным сожаленьем не рыдала —

Не нужно мне награды запоздалой

За все, что в жертву я тебе принес.

Нет, улыбнись и докажи наглядно,

Сколь смерть моя душе твоей отрадна,

Хоть этим ты не удивишь людей:

Давно все знают, что тебе охота,

Чтоб с жизнью счеты свел я поскорей.

Пусть Иксион[134], на колесе распятый,