Кривая дорога - Даха Тараторина

— Так что ж перестал?

Данко смутился, привычно прикрыл от взгляда правую руку:

— Не каждый же в деревне дурачок необразованный. Многие уже грамоте обучены, читать-писать могут. А иные просто глазастые.

— И сильные, наверное, тоже попадаются, — понимающе кивнул мужчина. — Такие, что даже руку сломать могут.

— Случалось…

Помолчали.

— Кабы не Агния, сдох бы в той яме, — тихо проговорил Данко. Серый не ответил.

— Мама! Дяде плохо! Нужно помочь! — мальчишка навострился бежать к отплёвывающему кровь мужику. Улица кишела людьми, но все шли мимо, словно не замечая сползающего по стенке грязного избитого. Мать цепко схватила Ратувога за руку и потащила сквозь толпу, не оглядываясь.

— Нас не касается то, что происходит днём. Когда-нибудь мы станем достаточно сильны, чтобы такого не случалось. Но не сейчас. Сейчас наше время ночь.

— Мама!

— Когда-нибудь, Ратувог. Я обещаю. Но не сейчас.

Выходя из леса, Серый долго шарил по карманам. Нащупал кусок хлеба, когда-то бывший мягким и воздушным, но уже давно окончательно зачерствевший, и оставил его на опушке.

Леший знатно пошутил. Уверенные, что вышли из дому только что, мужчины блуждали по лесу до самого вечера. Даже привычные к долгим переходам ноги нестерпимо болели, отказываясь гнуться, животы требовали чего-то более существенного, чем пара подсохших земляничин.

И, конечно, прорваться к хозяйке волчьего селения так и не удалось. Дважды постучали. Данко ушёл первым, заявив, что, когда понадобится, Агния пришлёт за ним: как-никак, любимец. Под дверью стоять не обязан. Серый любимцем себя не считал и подождал ещё немного. Потом ещё. И ещё чуть-чуть, пока медведеподобный охранник, отлучившийся перехватить чего-нибудь вкусного на ужин и испуганно озирающийся, возвращаясь на пост, не выпроводил просителя.

Ничего. Вот завтра он поговорит с матерью. Завтра — обязательно. Потому что что-то странное творится в посёлке, где все боготворят волчицу и готовы убивать по одному её намёку.

— Ты спишь? — осторожно спросила Фроська.

Он спал. Так крепко, как может только уходившийся за день мужчина.

— Угу.

— Ты крепко спишь?

— Угу.

— Тогда просыпайся…

Жена растолкала его, дыша уличным холодом и требуя вставать.

— Мы уходим.

Фроська не шутила. Торопливо закидывала вещи — свои и чужие — в сумку, озиралась, блестела глазами, в чём-то упрекала, требовала.

Серый усадил любимую рядом, прижал к себе, обеспокоенно спросил, преодолевая сон:

— Ладушка, что случилось? Кто тебя обидел?

Она не отвечала. Ругалась, отмахивалась, спрашивала странное. Серый с грустью смотрел на ещё тёплую подушку и думал, как хорошо было бы сейчас обвить супругу руками, обнять крепко-крепко, вдохнуть запах волос — такой успокаивающий и родной. Как жаркая дорога и терпкий ветер.

Она хотела сбежать. Столько лет мечтала о доме, и, наконец его обретя, снова рвалась в путь. Испугалась? Пожалеет ли, как только ступит за порог? Конечно. Как и всегда.

Ну уж нет. Не сейчас и не так. Это место странное, пугающее и непонятное. Но здесь его мать. Его семья и его дом. Он не станет выбирать и не позволит сделать ещё один неправильный выбор жене. Он никуда её не отпустит.

— А ты уверен, что у тебя всё ещё есть жена? — тихо спросила женщина, которую он любит больше жизни.

Горло перехватило обидой и болью. Схватить бы… Сжать до боли, до крика в объятиях: есть! Есть жена! Ни шагу она без его не сделает! Сожрёт её, вожмёт в самую грудь, запрёт в сердце, чтоб не выбралась!

Не обидеть бы. Не напугать.

Серый вышел из комнаты и лишь отойдя медленным текучим шагом до самых ворот позволил себе выпустить на волю слезу.

Утром приехали купцы. Данко выхаживал гоголем и всё злился, что молодки с девками льнут к ним. А тут, как назло, старый волк Пересвет отловил бездельника и велел таскать столы из дома во двор, чтобы задать пир, как полагается, и порадовать праздником заскучавшую молодёжь. Пришлось помогать.

Тучи, поначалу редкие и хлипкие, как утренний туман, всё сгущались, предрекая непогоду. Первый морозец щипал нос и никак не мог решить, пролиться ли дождём или осыпаться снегом. Весёлый говорок купцов, озабоченные подсчёты оборотней (не разорят ли их жёны в этом году?), гомон женщин звенели в ушах. Серый всё пытался ненароком пересечься взорами с Агнией, но волчица словно нарочно отводила глаза или отвлекалась на разговор с верным Пересветом. Хотя не пряталась, стояла вместе со всеми: руку протяни — ухватишь за локоть.

И словно яркое солнце прорезало хмурый день, мазнуло редким теплом: Фроська весело смеялась рядом с рыжим торговцем, играючи тыкала его кулаком в плечо, улыбалась. Радостная, светящаяся счастьем, она будто забыла обо всех невзгодах и снова стала девчонкой, застрявшей на яблоне тётки Глаши.

Волк долго любовался на жену, отмахиваясь от назойливых советов Данко. Всё казалось: подойдёт

— и исчезнет, растворится видение, пропадёт светлая улыбка и снова сменится волчьим оскалом.

Оборотень едва узнал в торговце паренька, которому много лет назад в Марину ночь по глупой ревности расквасил нос. А вот Радомир его припомнл сразу. Зла, оказалось, не держал.

Однако сам полез нарываться:

— А что это мы обленились вконец? Неужто нету больше молодца, что бросит мне вызов?

И пусть бы бахвалился, не жалко. Всё одно оборотням строго-настрого запрещено обращаться во время рукопашной, да почуял Серый взгляд, на который нельзя не обернуться.

Агния улыбалась. Для него. А стоило сыну податься к матери, загореться надеждой, отвернулась к Радомиру, всё так же весело зазывающему смельчаков померяться силой.

Ему придётся победить. Серый вошёл в круг, оставив сомнения за чертой.

— Разошлись! — Пересвет точно из тёмного колодца вырвал.

Сероволосый мужчина долго смотрел на свои руки, пытаясь понять, не проступили ли когти.

— Ратувог сегодня победил, — проговорила Агния, — идём, сынок, ты заслужил свою награду.

Напуганный собственной злобой, не решающийся обернуться на поверженного противника или поднять виноватый взгляд на жену, он поспешил спрятаться от зрителей в доме.

— На что он мне?

Сероволосый мальчишка стоял в тёмных чужих сенях, не решаясь ни присесть, ни прислониться к стене. Он не плакал и не дрожал. Больше нет. Лишь смотрел в пустоту, в бездну, куда окунули его страшные люди. Не вынырнуть из тьмы, не выплыть, не пошевелиться…

За стенкой спорили женщины. Тихо, но напряжённо.