Женщина с Марса. Искусство жить собой - Ольга Нечаева

Когда строишь дом, возведение фундамента – самое муторное и неблагодарное занятие. Так хочется уже развесить шторки и картинки и купить винтажный шкафчик, а ты ждешь, пока подсохнет цемент. У других уже красивые щитовые домики, и они уже декорируют, а ты все ждешь в пустой коробке, пока подсохнет цемент. Привязанность – в ее самом глубоком смысле, чувство безопасной зависимости ребенка – это фундамент. Если уметь ждать, цемент высохнет, и тогда вдруг становится очень легко. И если поторопиться: хрен с ним с фундаментом, сил нет терпеть, нужно, чтобы слушался беспрекословно в два года, и ведь если напугать или наказать, он сразу шелковый и удобный – плюешь на фундамент и красишь скорее, по сырому. А потом трещины. Мебель не встает в неровный угол. Плитка ложится сикось-накось.

Можно и на соплях, и пластырем заклеить воспаление, гаркнуть, заткнуть, и станет на время быстро и удобно. Можно всыпать ремня, когда прыгает на диване, и потом свалить на гены и манипуляции, когда всыпать уже нечего, а ребенок стал тебе чужим, будь ты с ремнем или и с пряником.

Путь в тысячу ли начинается с первого шага. Путь в тысячу ли состоит из тысячи шагов. Этот путь проходит родитель и ребенок, и на этом пути крепнут их ноги, и они научаются идти тысячу ли. И могут пройти еще сто раз по тысяче, сквозь школу, пубертат, подростковый период – они научились идти вместе, они доверяют друг другу. У них такой фундамент, которому ничего не страшно.

Мне хочется поддержать всех родителей, кто в сотый раз берет на ручки в год, кто в сотый раз терпеливо переносит истерику в два, кто в сотый раз справляется с «нет», «не хочу», «ты плохая» в три и в четыре: все правильно. Поддержать тех, кто отстаивает себя, кто отстаивает своих детей вопреки всем благим пожеланиям всыпать им по первое число и не всыпает, кто снова и снова идет мириться после очередной ссоры, кто снова и снова прощает себя и ребенка после очередного срыва, а их будет немало, кто снова берет ответственность на себя, растет, ошибается, снова пробует, решает, держится и оберегает как зеницу ока эти два столпа в вас обоих – достоинство и уважение: вам воздастся сторицей. Эта тяжкая работа, но эти инвестиции возвращаются.

Возвращаются легкостью, свободой, самостоятельностью, доверием. Тем, что ребенок прощает вам очередной срыв не от страха потерять вас, а от того, что у него есть фундамент: прощать. Свободой, в которой вам больше не надо читать его телефон или проверять его дневник: он и так скажет, если что-то не так. Идти к цели своих глубинных принципов всегда сложнее и неблагодарнее в короткой перспективе, и надежнее – в дальней. Только так стоят небоскребы – на крепком фундаменте. И сейчас у нас такая работа – терпеливо выжидать, пока подсохнет цемент.

– Тесса, вот представь ситуацию. У бабушки тяжелая сумка, рядом много людей: женщина с ребенком, взрослый мужчина, несколько подростков, полицейский, молодой парень. Кто, по-твоему, должен ей помочь?

– Я.

– Это «понимание ребенка» – прекрасный рецепт, как вырастить истеричных, избалованных, невоспитанных детей.

– Для детей нет рецептов, они не торт, не объект, не глина, не морковка на грядке. У них своя жизнь, жизнь в отношениях с нами, с миром. Я не воспитываю детей, я строю наши отношения.

В нашей культуре базовое уважение – нечеткая концепция. Мы легко понимаем, что значит любить, ненавидеть, терпеть, презирать, но уважать, как высказалась моя оппонент, «можно только того, кто умнее, потому что уважение значит преклонение».

Но уважение – не преклонение. Это принятие границ, пути и выбора другого, даже если они тебе совершенно не близки. Это некое внутреннее решение не впускать эмоции и оценки в то, как ты ведешь себя по отношению к другому; это право другого на «быть» так, как ему видится.

Это очень сложно, потому что, если мы беремся уважать, скажем, ребенка, нам придется принять неожиданные факты: например, что он с нами может быть не согласен. И что мы для него не авторитет. И что он имеет собственное мнение. И не хочет заниматься музыкой. И не готов читать стишок, стоя на стульчике, по требованию. И ссорится с нами – да, прямо вот в лицо говорит неприятное и топает ногой! Надо как-то принять то, что нельзя наорать в лицо: «А-ну – что-я-сказала!» – и искать другие способы, и они могут не дать результат, и ты останешься с этим, и все равно нельзя наорать. Мне нельзя.

Уважение вынуждает нас бесконечно обнаруживать тщетность попыток вершить чужую жизнь и жить с этой тщетностью в обнимку.

Человеческие отношения так странно устроены, что мы теряем то, что отбираем у другого, и обретаем то, что даем.

Когда мы унижаем, отбирая у другого достоинство, мы теряем его сами.

Когда мы поддерживаем, давая любовь и внимание, мы обретаем любовь и внимание.

Если мы не уважаем ребенка (или взрослого), мы теряем уважение к себе. И чем больше мы дарим уважение, тем больше его у нас и тем больше у ребенка, и наоборот.

Поступая, как человек, каким мы бы хотели быть, мы становимся как раз тем, кем мы хотим быть.

Мне часто хочется отменить, отобрать, наорать. Но я спрашиваю себя: «Разве это поступок уважения и доверия?» И я знаю ответ. Страшно, насколько легко и эффективно можно ломать, крушить и строить под себя детей, не утруждаясь уважением. Но нужно утрудиться. Нужно усложнить себе жизнь и не ломать, хотя это легко, эффективно и почти безнаказанно. Но надо остановиться и сделать по-сложному. Правильно.

Достаточно одного маленького шага в нужную сторону: извиниться, когда этого делать не хочется. Не уйти в шантаж, когда это так удобно. Так рождается уважение. Так я смогу смотреть себе в глаза и уважать себя.

В нашей культуре эмпатия – вещь непривычная и новая. Вот катят годовасика в коляске через дорогу, а ему не нравится, и английская мама не задумываясь говорит: «Ohh I know I'm so sorry baby it must be awful to sit like that, sorry you have to do it» («Ой, как я понимаю тебя, малыш, это ужасно, что тебе приходится это терпеть, мне так жаль»). От русскоязычной мамы такое не часто услышишь. Мы не можем признать вслух, что ребенку сейчас с нами ужасно. Мы скорее постараемся отвлечь, развлечь и объяснить: «Ничего, зато как весело», «Смотри, птичка полетела», «Ну хватит, мы сейчас уже приедем», «Кто тут так громко плачет?»

Но я не осуждаю, я сама эмпатию учила по слогам. И глубоко верю, что это тренируемый навык.

Физиологическая способность к эмпатии есть у человека от природы; но умение понимать, облекать в слова и выражать свои чувства – это навык. Чем больше мы способны понимать свои чувства, тем больше мы способны понимать чувства других.

Проявлять эмпатию – непростое и небыстрое умение, приходящее постепенно. Маленькие дети не умеют и не должны уметь этого делать. В раннем возрасте они идентифицируют себя с чужим выражением чувств (замечали, как они почти механически повторяют смех или плач там, где им может быть не очень-то смешно и не очень-то грустно?) и учатся. Когда мы говорим трехлетке: «Иди пожалей маму», – и он подходит и «жалеет», он не жалеет. Он повторяет то, что должно следовать за командой «пожалеть». Подойти, обнять, погладить, сказать: «Ты самая лучшая мамачка я тебя очинь лублу». У него есть инструмент, но нет эмпатии. Она созреет гораздо позже, и созреет она не из выученных ритуалов, а из понимания его собственных чувств. А оно, в свою очередь, родится из эмпатии родителя. Из его слов: «Ты обижен», «Ты сейчас ненавидишь своего брата», «Ты жутко злишься и чувствуешь вину».