Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец

Инструктор послушно кивал, утирая всей пятерней мокрый от пережитого лоб.

– Будешь писать? – снова обратился ко мне Кузнецов.

– О том, как вы прекратили концерт?

Он бросил на меня злобный взгляд и отвернулся к подошедшему милиционеру. Это означало, что я свободен. Обняв Наташу за плечи, я повел ее к лестнице. Когда мы поднялись на Ласточкина, она сказала:

– Я такое видела первый раз в жизни. Это было какое-то безумие.

– Ничего, товарищи из комсомола будут его лечить.

– Как?

– Как всегда. Стращать и не пущать.

– А что же еще делать?

– Я не знаю. Я знаю только, что это уже есть, и я не представляю, чтобы это можно было запретить. Ты никогда не слышала про такую группу “Черный кофе”?

– Нет.

– Это московская рок-группа. У них есть даже пластинка на “Мелодии”. Они должны приехать к нам этим летом. Будут выступать во Дворце спорта. Они играют попроще, чем АПМ, но в целом это та же самая музыка.

– А знаешь, я их понимаю. Я имею в виду Кузнецова. Это – страшно. Какой-то массовый психоз. Кого-то в этой толпе могут задавить.

– А футбол это не массовый психоз? Ты слышала, как вопят на трибунах, когда наш “Черноморец” забивает гол? И там тоже бывает кого-то давят. А потом толпа пьяных фанатов ходит по городу и горланит песни. И при этом кто-то может получить в глаз.

– То – спорт, а это...

– Искусство?

– Ну, да, – в ее голосе слышалась неуверенность.

– А если это назвать спортом, тогда все будет нормально? Получается, что все дело в терминологии. Как назовешь, так и будут относится. А тут назвали мероприятие концертом и народ ждет, что на сцену выйдут музыканты во фраках и исполнят Моцарта. А публика будет чинно так сидеть и слушать, а потом так же чинно хлопать. А это другой жанр.

– Получается, что рок-музыка и не музыка вовсе, – заключила она.

– Когда я был еще в школе, мне казалось, что это – единственное искусство. Но тогда музыка была другая. Мы слушали Yes, Genesis, Led Zeppelin. Именно слушали. Для меня это была настоящая музыка. Рок-музыка. Прошло десять лет, и все стало другим, хотя и эту музыку тоже называют роком. Может быть, это просто этап такой. Им надо переболеть, и все. Тем более, паралелльно все равно есть что-то еще. Ска. Новая волна. Джаз-рок. Под одну музыку танцуют, другую слушают, но металл предполагает другую реакцию.

– А почему же все помешались на этом металле?

– Да в том-то и дело, что не все! У нас вон есть “Провинция”. Лирический такой вокально-инструментальный ансамбль. Есть “Бастион” со своими одесскими куплетами. Есть “Кратер”, который играет хард-рок. Они все разные. Это наши начальники, которые ни в чем ни хрена не смыслят, видят в этом одно и то же. Им бы дать волю, они бы всех разогнали из брандспойта.

Я был так возбужден, что прощаясь не сделал обычной попытки поцеловать ее. Уже в подъезде я вспомнил об этом и обернувшись, увидел, как ее фигурка мелькнула в дверном проеме и исчезла. А возбужден я был потому, что уже представлял, как мне дадут очередное задание – написать про дебош в портклубе. Я не знал только, в какой форме мои начальники захотят увидеть выполненный заказ: в виде подробного репортажа или в виде статьи из обтекаемых фраз о враждебной культуре и недремлющих врагах, которые растлевают нашу невинную молодежь.

– Не думай об этом, – сказал я сам себе, и пошел домой, думая, ясное дело, только об этом.

Первым сталепрокатное производство мне показал Вадик Мукомолец. Мы познакомились с ним на конференции, устроенной для молодых газетчиков Союзом журналистов. Вадик был эталоном прагматичности. Он легко заводил полезные знакомства, пил с правильными товарищами и без колебаний выполнял их поручения. Он делал это безо всякого душевного надрыва, просто зная, что жить надо именно так, если хочешь чего-то добиться. Узнав, что я работаю в “Комсомолке”, он тут же предложил писать о своем заводе. Я согласился, поскольку мне нужны были авторские материалы, в том числе очерки о молодых специалистах. Когда я получил от него первый, то удивился, как шаблонно правильно он написан. Кем работает герой, кто наставник, что герою нравится в наставнике, как он перенимает его опыт, какое обязательство взял, как выполняет его. Показатели производительности. Второй очерк отличался от первого только именами героев. Это была именно та мертвечина, которую наша газета готова была поглощать в любых количествах, невзирая на объявленное стремление соответствовать требованиям нашего горячего перестроечного времени. Но хотя лозунги звучали по-новому, работа делалась по-старому. Все в жизни было четко поделено на то, о чем можно писать и что никого не волновало, и на то, о чем лучше не писать вообще, чтобы не врать. Для моего собкорра Вадика производимая им мура была средством заработка. Читал ли ее кто-либо, кроме меня и корректора, его не волновало. Он заранее выяснял, сколько нужно строк, и исправно выдавал требующийся объем штампов. Беспокоило его только одно – чтобы при разметке ответсек не забыл внести его имя в платежную ведомость. Это был настоящий профессионализм. Таким же профессиональным было его решение начать свою карьеру с заводской многотиражки, где он собирался поступить в партию, что обеспечило бы ему дальнейшее продвижение по службе. Он говорил об этом открыто, как говорят о том, что зимой, если не хочешь простудиться, надо теплей одеваться. Я не исключал, что в один прекрасный день он мог стать моим начальником, и воспринял бы это легко, как само собой разумеющееся развитие событий. И объяснял бы мне, что можно писать, а что нельзя. Но пока он водил меня по цехам, как важного гостя. Еще бы не важного! С моей помощью он увеличивал свой заработок рублей на 30 в месяц!

– Это вот канатная машина, – он показывал рукой в середину цеха, где крутилось с ровным гулом огромное стальное колесо с зеленой окантовкой. – Да, вот эта, с большим валом. Ее еще бельгийцы установили. В 1916 году. Прикидываешь?! Сноса ей нет никакого. Все стоят, а она работает.

– А почему все стоят?

– Да, наши машины постоянно ломаются. Автоматика слабая. Программирование несовершенное. А у этой ломаться нечему. Их раньше было больше, но выкинули, потому что министерство выделило фонды, сделали закупку, короче, считали, что так лучше будет.

Мукомолец сам был такой вот простой машиной, без сложной автоматики. Он не был при этом циничным или лишенным поэзии. За пределами требований своей работы он был нормальным парнем. Не блещущим особой культурой, но вполне открытым к ней. Это он показал мне заброшенные участки старого литейного производства за Пересыпским мостом.

Старое производство, казалось, было отделено от нового чисто психологическим барьером ненадобности. Туда не ходили, потому что там нечего было делать. Путь туда лежал через ремонтные цеха. За самым дальним следовал старый, превратившийся из цеха в склад. За этим складом следовал другой, в котором хранились машины или станки, уже давно списанные и забытые. Дальше стояла коробка здания с зияющими дырами окон, в которых росла трава, крыша была сорвана. Из него рыжая узкоколейка вела к другой полуразрушенной коробке здания, а из него – на пустырь, заросший высокой, по колено, травой с гнущими ее к земле тяжелыми колосьями. Там и сям были разбросаны ржавые остовы машин, краны. Край пустыря поднимался гребнем и, достигнув пика, срывался к канаве, по дну которой бежала черная вода с радужными пятнами слитого в нее масла. Дальше за стеной непроходимого кустарника и грунтовой дорогой была разбросана дюжина-другая хибарок, где, видимо, жили заводские рабочие, а может какой-то другой потерянный народ. Поселок казался безлюдным. Такой земля могла выглядеть после разрушительной войны или мора. По словам Вадика, места пришли в запустение еще до войны, когда огромное производство по каким-то причинам остановилось, а новое начало строиться на новом месте, поскольку сносить старье казалось напрасной тратой времени и средств. На новом производстве любимым цехом у Вадика был литейный. Он здесь часто бывал, объясняя тем, что зимой здесь теплей, чем в других простывших на сквозняках цехах, тем более на улице. Его здесь хорошо знали. В грохоте и гуле машин ему кричали что-то приветственное, он, улыбаясь, поднимал руку в ответ. Здесь я увидел мастеров, которые выдергивали из машин железными клещами раскаленные добела ленты металла и, ловко свернув в воздухе огненную петлю, снова вставляли ее конец в машину, где она, змеясь, превращалась из желтой в красную, потом в нежно-розовую и угасала между валиками, вытягиваясь в проволоку.