Уроки агенту розыска - Алексей Федорович Грачев

стену, обитую жердями, пропахшую табаком, немецким одеколоном, йодом и заплакал. От счастья, что даже не царапнуло его. Тогда ему было двадцать три года и он пришел в армию по заданию партии, чтобы вести среди солдат большевистскую агитацию. Этому парню всего семнадцать и знал он до сих пор лишь крестьянское поле, да хлев. Он еще сырой, как воск. Но из него можно тоже слепить твердый характер, крепкие нервы, которые помогут ему не дрогнуть даже перед военно-полевым судом, как не дрогнул он, Яров, в семнадцатом году под Двинском. Лишь взбунтовавшие солдаты отвели ружья конвойной команды от его груди, успели на какое-то мгновение. И этот не дрогнет, придет время. Яров верил в эта. Верил, разглядывая его усталое лицо, стиснутые зубы, морщину на переносице. Раннюю морщину. Знать уже переживал. Может, по отцу?

— Помыться тебе надо бы, Пахомов. Прокис от пота. Да пообедать. Сейчас пойдем в Губком партии, а оттуда домой, а к вечеру поедешь в Татарскую слободу. У родни Василия Артемьева надо побывать. Со мной поедешь. Хватит тебе старорежимной учебы.

В длинном, кажущемся бесконечным коридоре губернского комитета партии как на улице: старик с котомкой на плече, приехавший в город, как видно, издалека, пропыленный, зажаренный солнцем, матрос с карабином, женщина и вокруг нее мальчишки, девчонки — может, из колонии, или же ученики, какие-то парни с деревянными чемоданами, пилами и топорами.

Голоса и стук каблуков звучно отдавался сводчатыми потолками, выкрашенными в зеленый цвет стенами, высокими в расписных узорах дверями с медными ручками. Представил Костя что там, за этими дверями сидят важные и строгие люди, которые встретят его сейчас строгими словами, неприветливо. Но человек, к которому они пришли, был самый обыкновенный, разве что очень культурный с виду: в белой рубашке, пенсне в золотой оправе. Оглядев Костю, он спросил:

— Так это, Иван Дмитриевич, и есть тот, что из Фандеково? — Помолчал почему-то и тут же заговорил: — — Что там в деревне? Настроение какое у народа?

Удивился Костя — вроде бы и не столь важное дело спросил. Но робко рассказал, что посадил он нынче с матерью картошки, да овса дали власти по двадцать пять фунтов на душу. Вот с питанием тоже почти как в городе — голодает народ. Промывают барду паточную, да мешают кой с чем. Тем и питаются чаще всего.

— Ну, наладится, — твердо сказал собеседник. — А с чего это так легко живется в Фандеково бандитам? В сельсовете кто?

Помялся Костя — какое дело ему до сельсовета:

— Незнакомый откуда-то человек. Живет на станции, а в селе наездами бывает. Ну, да народу все равно. Говорят: нам что ни поп, то батька…

— Что ни поп, то батька, — сердито повторил партийный товарищ. — Зато вот троих положили в Фандекове, да каких людей хороших. Агитаторы собирали народ, чтобы о восьмом съезде партии объяснить? О том, какие задачи поставил Ленин перед рабочим классом и крестьянством? О том, что теперь главное в нашем деле это опора на бедноту в союзе с середняком?

Костя покачал головой:

— Нет, не собирали. Мать рассказала бы. Насчет отрезки земли у помещика Баунина было такое дело. Двое даже подрались. А насчет съезда не было.

Партийный товарищ вздохнул, посмотрел на Ярова. Тот двинулся на стуле с виноватым видом, как будто он был ответственный за проведение собраний в селе Фандеково:

— Запущена агитационная работа, Петр Павлович, сразу видно. А «зеленые» да кулаки этим пользуются.

— Пользуются, вот именно, Иван Дмитриевич. И эту ошибку нам надо исправить. Расскажи-ка подробно, Пахомов, как все у тебя получилось, про все, что видел…

Разговор был долгий и с виду мирный, спокойный, доброжелательный, но когда Яров вышел в коридор и стал судорожно расстегивать пуговицы гимнастерки, пальцы его вздрагивали. Гибель двух агентов в самом угрозыске, можно сказать на его глазах, расстрелянные и зарубленные в уездах, упущенный Сеземов бестолковым еще сотрудником, пуля, которая могла сидеть в затылке у этого сотрудника — как тут не расстроишься. Да еще вечером надо доложить экстренному заседанию в Губкоме партии по поводу бандитских вспышек в городе и уезде.

— Позорче, позорче, Пахомов, — только и сказал он и хрустнул пальцами, с силой сжимая их в кулаки.

Они спустились по лестнице вниз, вышли на площадь. Плавились кресты на церкви, стекла в окнах этих длинных трехэтажных зданий, выстроенных на площади полукругом, штыки красноармейцев, небольшой кучкой и вразнобой шагавших к саду. Оттуда, из-за кустов, из-за стволов, поломанных, обожженных огнем пожаров лип, донесся вдруг громкий и короткий плач. Яров вздохнул, снял фуражку.

— Слышал? — сказал угрюмо. — Год прошел уже, а около памятника погибшим в мятеж все люди. И днем, да и вечером. Родные, просто посторонние.

Костя бывал в этом садике не один раз. Вчера даже проходил мимо по дороге из флотских казарм. Около сколоченного плотниками из бревен восьмиугольного сруба с пятиконечной звездой на длинном и тоже деревянном шпиле сидели несколько женщин с заплаканными лицами. С ними дети — тоже молчаливые нахохлившиеся. А на тропках сада — люди любопытные — и в их глазах сочувствие и тоже жалость, и к тем, кто был захоронен под памятником, и к тем, кто оплакивал сейчас этих захороненных.

— Побольше бы бдительности коммунистам в прошлом году, — продолжал Яров, не отрывая глаз от видневшейся сквозь зелень кустов пятиконечной звезды. — Может не столько бы погибло, и город бы сохранили от пожара, от этих трехдюймовых снарядов.

— Дяденька, — послышался сзади тонкий слабый голосок. — Дайте кусочек хлебца…

Возле них стоял лет шести-семи мальчонка, смотрел с надеждой и напряженно, тянул тощую перевязанную куском полотна руку:

— Дайте, дяденька, — попросил снова. — Я вам за это «Интернационал» спою.

Яров погладил его по голове и резко повернулся.

— Идем, Пахомов.

Шел через площадь чуть ли не бегом. За углом, возле высокой стены, ограждающей улицу от Мытного двора, остановился. И губы дрожали — улыбнулся криво. Можно было подумать — спасся от какой-то огромной опасности.

— Ничего, — проговорил твердым голосом. — Ничего, — повторил опять, так же твердо и сурово. — Придет то время, Пахомов, когда этот мальчонка даст оценку всему, что было с ним и не пожалеет. Не пожалеет, что пришлось ему голодать в девятнадцатом году, не пожалеет, что руку тянул за милостыней… Ради светлого будущего так тяжело ему сейчас. Ради него…

18

Прошло несколько дней и снова в Фандекове грянули выстрелы. В самом дальнем углу погоста, у ограды, поникшей, ржавой, заросшей хмелем и калиной легли от красноармейских пуль трое: Побегалов, Камышов и староста Кривов.

Верен остался Камышов самому себе даже в последнем своем