Флорентийская чародейка - Салман Рушди

Именно так, по словам шурина, окончила свою жизнь первая чаровница Флоренции, и после этого ни о каком ее воскрешении уже не могло быть и речи. Марко Веспуччи от горя лишился рассудка. «Ну и дурак, — цинично добавил от себя Аго. — Если бы мне досталась в жены такая горячая штучка, я бы запер ее в высокой-превысокой башне, чтобы никто не мог причинить ей вреда». Что до Джулиано Медичи, то во время мятежа клана Пацци он был заколот одним из заговорщиков. «Бочоночек» Филипепи по-прежнему продолжал писать Симонетту, как будто надеясь тем самым вернуть ее к жизни.

— Совсем как Дешвант, — прошептал изумленный Акбар.

— Возможно, проклятие рода человеческого заключается не в том, что все мы разные, а именно в том, что все мы очень похожи, — отозвался Могор дель Аморе.

Трое друзей теперь почти все время проводили в блужданиях по лесам: искали мандрагору, выжимали из себя капельки семени и рассказывали друг другу всякие семейные небылицы — и все это для того, чтобы как-то заглушить свой страх. Дело в том, что вслед за подавлением мятежа в городе стала свирепствовать чума и детей ради безопасности отправили в деревню. Оставшийся в городе Бернардо, отец Никколо, подхватил заразу, но оказался в числе немногих выживших. Никколо уверял товарищей, что отец спасся благодаря своей жене Бартоломее, которая лечила их всех при помощи злаков. «Когда кто-нибудь в семье заболевает, мать обмазывает его кашей, — с серьезной миной рассказывал Никколо шепотом, чтобы его не могли подслушать совы. — Она использует разную крупу, в зависимости от болезни. От простой хвори — сладкую желтую кукурузу, если что посерьезнее — добавляет белое фриули, а от той болезни, что нынче, бросает туда еще капусту, помидоры и какие-то другие чудодейственные штуки. Мать велит нам раздеться догола и обмазывает с головы до пят горячей кашей. Эта каша всасывает в себя болезнь, и ты как новенький, вот! Видно, и чуму мамино средство одолело». После его рассказа Аргалья дал всему семейству Макиа новое имя: он стал называть их всех Полентини — кукурузники — и начал распевать припевки о воображаемой любимой по имени Полента: «Была бы она золотой флорин, я бы истратил ее один, — горланил он. — Книжкой была бы — отдал бы другу…»— «Луком была бы — согнул бы в дугу, — подхватил Аго. — Стала бы шлюшкой — отдал бы в аренду, сдал бы в аренду подружку Поленту». Под конец Макиа надоело дуться, и он присоединился к приятелям: «Стань она письмецом, послал бы ее — и дело с концом, а если она со значением — занялся б его уяснением».

Вскоре пришло горестное известие: родителей Нино Аргальи настигла чума — оба скончались, и Аргалья в десять лет стал сиротой.

Как раз в тот самый день, когда Нино пришел в лес, чтобы сообщить об этом, его друзья наконец-то нашли мандрагору. Она, словно испуганный зверек, пряталась под упавшей веткой.

— Осталось совсем чуть-чуть, — уныло сказал Аго, — узнать то волшебное слово, чтобы побыстрее стать мужчинами.

Когда подошел Аргалья, то по его взгляду ребята сразу поняли, что он свое волшебное слово уже знает. Они показали ему мандрагору, но Аргалья, пожав плечами, равнодушно произнес:

— Эта чепуха меня больше не интересует. Отправлюсь в Геную и вступлю в отряд кондотьеров.

Для кондотьеров — наемных солдат, предоставлявших свои услуги любому городу-крепости, которому было слишком накладно иметь собственную армию, — то была уже пора заката. Прошло сто лет, а Флоренция до сих пор помнила своего спасителя — доблестного кондотьера Джованни Милано, шотландца по происхождению, известного там под именем Джон Хоуксбенк. Во Франции его звали Жан Обенк, в немецких кантонах Швейцарии — Ханс Хох. В Италии его прозвали Джованни Милано, потому что «милан» по-итальянски значит «сокол». Именно он командовал Белой ротой, а впоследствии в чине генерала сражался на стороне флорентийцев и одержал победу при Полпетто над ненавистными венецианцами. Сам знаменитый Паоло Уччелло работал над его надгробием, которое и сейчас можно увидеть в Дуомо. Всё так, но эпоха кондотьеров неумолимо подходила к концу.

По словам Аргальи, самым влиятельным из оставшихся кондотьеров был Андреа Дориа, который в то время помогал Генуе выйти из-под контроля Франции.

— Но ты же флорентиец, а французы — наши союзники! — вскричал Аго, вспомнив миссию, с которой отправились в Париж его родственники — отец и сын Веспуччи.

— Когда ты солдат удачи, то все твои личные и кровные обязательства уже не в счет, — солидно ответил Аргалья, проводя рукою по подбородку, будто там уже пробивалась щетина.

Солдаты Андреа Дориа были вооружены аркебузами. Эти аркебузы напоминали небольшие переносные пушки, и для стрельбы их устанавливали на треноги. В войске Андреа было много швейцарцев, а швейцарцы, как известно, самые лучшие воины и настоящие машины для убийства — бездушные, беспощадные, не ведающие страха. Андреа планировал, разделавшись с французами, возглавить генуэзскую флотилию и отправиться воевать с главным турком — Османом. Аргалью привлекала мысль о морских сражениях.

— У нас и так-то никогда не было денег, — вслух рассуждал он, — а теперь и дом в городе, и этот клочок земли — все уйдет на погашение отцовских долгов, так что мне остается или побираться на улицах, или рискнуть жизнью, чтобы разбогатеть. Вы оба раздобреете, народите от каких-нибудь куриц кучу ребятишек и, пока ваши жены будут утирать им сопли, будете проводить время в публичном доме у Сингаретты или у другой какой-нибудь пухленькой и дорогостоящей потаскушки — такой, которая смогла бы декламировать вам стихи, пока вы будете утрахивать ее до потери пульса. Я же в это время испущу дух на охваченной пламенем каравелле где-нибудь под Константинополем, с турецкой саблей в животе! Или, как знать, может, я сам перейду в турецкую веру. Турок Аргалья, обладатель заговоренной сабли… А что — красиво звучит! И у меня в подчинении — четыре громадных швейцарца, тоже принявших мусульманство. Неплохо, по-моему. Когда ты кондотьер, то самое главное — захватить побольше золота и сокровищ, а за этим надо отправляться на Восток.

— Ты еще мальчишка, как и мы, — попытался разубедить его Макиа. — Неужели тебе не хочется сначала стать взрослым, а потом уж умирать?

— Это не для меня. Отправлюсь в неизведанные края, и буду воевать с чужими богами. Не знаю, на кого там люди молятся — на скорпионов, на чудищ или на червей, но готов спорить, они мрут, как и все.

— Если тебе так уж не терпится умереть, то хоть не богохульствуй перед смертью, — упрекнул его Никколо. — А лучше перебирайся-ка жить к нам! Отец любит тебя не меньше, чем меня. Или живи у Аго. В Оньиссанти целая орава Веспуччи, одним больше, одним меньше — не все ли равно? Они и не заметят.

Но Аргалья стоял на своем.

— Я уезжаю, — сказал он. — Андреа Дориа уже почти вытеснил из Генуи всех французов, и когда придет день освобождения, я хочу быть там.

— А сам-то ты каков, со своими тремя богами — плотником, отцом, духом, да еще с матушкой плотника в качестве богини? — с заметным раздражением вопросил император. — Ты ведь из святой земли, где дозволяется вешать верховных слуг церкви и жечь простых священнослужителей на кострах, меж тем как сам глава церкви командует войском и расправляется с непокорными безо всяких церемоний, как настоящий воин или князь, — тебе-то самому из всех прочих религий какая больше по душе? Или все противны одинаково? Не сомневаюсь, что отцы Аквавива и Монсеррат думают о нас так же, как этот твой Аргалья, то есть считают нас грязными свиньями и безбожниками.