Зимний путь - Жауме Кабре

суда над Эйхманом Исаак смотрел из первых рядов, глядел, как томится канарейка в стеклянной клетке, внимательно изучал заключенного усталыми глазами, рассматривал его пристально, почти не обращая внимания на лаконичные ответы на вопросы трибунала и позволяя кашлю отзываться в памяти столько раз, сколько только возможно, до тех пор пока боль не утихнет совсем. И, как будто Адольф был его мучителем – гауптфюрером из Треблинки, вздохнул свободно, когда его казнили. Но все-таки у него еще не хватало духу отправиться в Яд Вашем[65], потому что не было в мире средства, способного стереть воспоминание о его частичке Шоа[66], о той ночи, когда отец разбудил его и прошептал ему на ухо, я знаю, что ты храбрый мальчик, Исаак, ты уже мужчина, потому что тебе уже исполнилось девять лет, а он широко раскрытыми глазами глядел на отца и на стоявшую за ним мать, которая улыбалась от горя, держа на руках Юдифь, наконец-то задремавшую не в лихорадке, а сладко и тихо, и на деда, декламировавшего про себя очередной Плач, и ему стало непереносимо жутко быть взрослым. А отец сказал ему, не тревожься, мы все будем жить внутри тебя; ты сильный, ты выживешь и станешь нашими глазами и нашей памятью, сын мой. Исаак Лодзер сотни раз представлял себе ужасные умозаключения родителей: кому, Господи, кому дать возможность спастись из ада; кто должен стать нашим Орфеем. Мириам немедленно отказалась от такой возможности в пользу кого угодно другого, Иосиф тоже, и оба подумали о детях. А старик Моисей развел руками, без тени сомнения принося им в дар всю остававшуюся ему недолгую жизнь, чтобы они пользовались ею на свое усмотрение, и тогда стало ясно, что оставалось самое страшное: решить, кто из детей должен умереть. И Мириам не могла понять, как может быть на свете столько зла; а Иосиф, найдя убежище в привычной для него как для врача отрешенности, привел доводы, первый из которых сводился к тому, что не важно, хоть тот, хоть другой, а в последнем звучал отказ отдавать на милость случая решение о том, кого из их детей приговорить к смерти, и требование права решить самим, и в конце концов, сам не зная почему, сказал, пускай спасется Исаак, а Мириам услышала, пускай умрет Юдифь.

Вслед за решением наступила благоговейная тишина. Тогда Иосиф разбудил Исаака и сообщил ему, что он уже взрослый мужчина девяти лет. Все члены семьи обнялись в темноте, и с той минуты Исаак перестал спокойно спать по ночам.

* * *

Во время Шестидневной войны[67] Исаак служил в разведке, в отряде, находившемся в подчинении Генерального штаба на Голанских высотах. Тогда ему уже поручили заведовать отделом криптографии. Он полностью посвятил себя работе, пытаясь вооружиться отрешенностью, в самые тяжелые минуты сослужившей службу отцу. Однако ничего путного из этого не вышло, и ему стало понятно, что в свои тридцать три года – как раз столько лет было матери, когда он ее убил, – человек он очень слабый. Потому что хотел убежать подальше от себя самого, и ему казалось, что, если поселиться в Америке или в Австралии, все будет гораздо проще. Вернувшись в Дор, чтобы упорядочить свои навязчивые идеи, глядя на море, с каждым днем все более редких рыбаков и корабли, которые проплывали вдалеке в сторону хайфского порта, оставляя поселок в какой-то безнадежной летаргии, он решил, что ему нужно уехать из Израиля. Два раза записывался в списки на эмиграцию, но оба раза отцовский голос заставил его бросить эту затею. Тихий голос отца, который, как только эсэсовцы заперли дверь и открыли центральное окошко, чтобы следить за ними, не подвергая себя опасности, встал, делая вид, что все это только игра, и пошел за пистолетом, который им оставили у двери. А я давай говорить ему, папа, нет, нет, нет, нет. Я не смогу. А он мне, придется: только при этом условии ты останешься в живых. И указал на дверь: на идише, чтобы не поняли те, кто стоял за ней, отец объяснил Исааку, что эти собаки хотят, чтобы он струсил и дал им повод убить их всех без исключения. А я ему: нет, папа, раз это так, мне лучше умереть. Убей нас ты сам. А отец обнял меня, и большей любви, чем в том объятии, не было во всем мире, и прошептал мне на ухо, я тебе помогу, мой любимый. Никто из них не подумал, что замыкает тот, другой ужасный круг, открывшийся в тот день, когда Всевышний, невзирая на Завет, повелел Аврааму, чтобы испытать его, принести в жертву своего сына Исаака на одной из гор земли Мория[68]. Круг замкнулся в отсыревшей, темной и промозглой комнатушке в аду Треблинки, когда нечистый дух решил, что Исаак Лодзер должен принести в жертву своего отца, мать, сестру и деда, с той же целью испытать его. Доктор Иосиф Лодзер вложил пистолет в руку сына, осторожно, как будто скальпель. Пистолет был для Исаака слишком велик, но доктор накрыл его руку своей ладонью, словно все это только игра, и с уверенностью и отрешенностью, от которых кровь стыла в жилах, повел Исаака туда, где лежали мать и еще спящая Юдифь. И Мириам крепко поцеловала мужа и палача своего Исаака и обняла Юдифь, которая умерла, не обратив внимания на то, что принимала участие в игре, за которой с огромным интересом наблюдали из-за двери два унтер-офицера, капитан и лысый врач. Пуля, убившая Юдифь, смертельно ранила Мириам, и тогда доктор Лодзер без колебаний направил пистолет, который Исаак держал в руке, проговорил, я люблю тебя, счастье мое, и в холодном помещении прозвучал второй выстрел. И дед склонил голову, почти касаясь лбом пола, подставляя затылок с покорностью ягненка, предназначенного в жертву, и с третьим выстрелом он весь взорвался изнутри. И отец сказал мне, Исаак, сын мой, ты будешь спасен; ты будешь жить за всех нас; ты станешь нашими глазами и нашей памятью. Поезжай в Палестину, пусти там корни, и все мы будем жить для тебя в Израиле. Женись, заведи детей, и всем нам через тебя будет дарована жизнь. И взял Исаака за руку и вложил пистолет себе в рот и улыбнулся ему, как бы говоря, видишь? Это всего лишь игра. И нажал на курок, в помощь помертвевшей руке Исаака, как и в предыдущие разы. А Исааку, стоявшему с пистолетом Люгера в руках, даже в голову не пришло, что теперь можно было бы покончить жизнь самоубийством, потому что в девять лет ни