Ты была совсем другой - Майя Кучерская

Пальто наконец надето. Он благодарит и шутливо, не слишком внятно бормочет: вы черз… чрезвычайно любезны, как вас зовут, не Оксана? Из Москвы? Как, как можно было их перепутать вообще? Этот совсем другой! Другие брови, гораздо гуще, у́же глаза, очки похожи, но у Глазкова покруглее и помодней. Плюс кисловатенький запах немолодого уже дядечки и перегара. Глазков по сравнению с ним франт! И пальцы у этого дрожат, причем заметно.

Он наконец застегивает пуговицу, серединную, следующую, повыше, подхватывает портфель – явно на автомате, шарит в кармане, ищет сигареты? Но не может найти. Раздается глухой удар мостков о камень, теплоход причалил, слышно топотание пассажиров. Я бросаю его одного и поднимаюсь по лесенке: дальше сам. У дверей наталкиваюсь на Оксану – она идет, наконец, к нему, надеюсь, на помощь, пропускаю ее и выхожу.

Моторист Николай с видом опытного морского волка подает дамам руку, чтобы упаси боже не свалились со скользких мостков. Крепкая и слегка шершавая у него рука. Мне нравится на нее опираться.

На улице еще немного похолодало, кружат редкие снежинки, над нашими головами сияет Москва. Далеко впереди растворяются в темноте норвежка, испанец, их длинноногий гид. По освещенной пристани медленно идут рядом две таинственные пожилые дамы, обе в длинных пальто, меховых шапках – подруги? Непохоже. Соседки по дому? Железная леди почти величественна, не утратила осанки и стати, та, что пониже, – суетлива, семенит, боится поскользнуться. Что все это? Собес выдал бесплатные билеты? Зачем им эта прогулка вообще?

И внезапно меня накрывает: я понимаю, зачем. И острые осколки сегодняшнего дня, колотое стекло лиц, встреч, лезвия разговоров плавятся и сливаются в целое, в общую и больше не ранящую картину.

Эти бабушки томимы общим желанием – любви. Жажда любви, прикрывшись тоской по празднику, по безопасному приключению или там познавательной экскурсии, она одна соединила всех нас, кто сошел только что с трапа и возвращается в город. Случайные пассажиры нашего корабля дружно плыли в страну своего далекого, почти забытого детства, где их любили просто за то, что они такие маленькие и дышат.

Перед дамами размашисто шагает группа гостей столицы. Снова громко стрекочет что-то – на этот раз обращаясь к матери мальчика – одиночка, возбужденная, довольная тем, что ее не гонят и даже слушают, ступает широко, свободно, у нее длинные стройные ноги, надо же! Да она хороша собой, столько в ней силы, и никакая она не тетка, это же молодая женщина, сколько ей лет? Слегка за тридцать – не больше. Отчего же ее вопль о любви звенит так надрывно, так обреченно? И кто, кто скажет ей, что она заблуждается, не веря, что и она, не меньше других, любви достойна?

Мальчик подскакивает козликом, идет вприпрыжку – рад, что вырвался, наконец, на волю, длинноногая громогласно велит ему прыгать по– осторожнее, скользко. Но и он, несмотря на свой нежный возраст, оборачивается на маму просяще, ему тоже не хватает любви, конкретно маминой. Мама улыбается сыну рассеянно и почти сразу отводит взгляд, глядит удивленно в озаренное небо. Какое оно светлое здесь, в Москве… и да, она любит, конечно любит тебя, дурачок, просто есть у нее и другие заботы и какая-то, не знаю какая, заноза в сердце. Но вот папа, есть ли у них папа? Почему бы и нет?

Единственный на всю их компанию кавалер в дорогом драповом пальто ведет свою белокурую леди в шубке за руку, юношески, гордо, и она счастлива, сжимавший ее страх, что однажды, возможно, скоро он ее бросит, как бросали все предыдущие, наконец, растаял под ногами вместе с первым снежком. И все, чего она хочет сейчас – чтобы это мгновение длилось, чтобы он всегда так же уверенно вел ее сквозь влажный предзимний вечер, плеск невидимых волн, бьющих о парапет, вел свою любимую женщину и не отпускал. Ему тоже приятно держать ее за руку, вот так у всех на глазах, вести свою девочку, и он думает о том, как после спектакля они наконец доедут до гостиницы, и опять она будет сжимать своими узкими ладонями его голову, перебирать его густые, жесткие, уже седеющие волосы и шептать слова, о которых он никому никогда не расскажет. Ради этих мгновений вся эта поездка, мучительный и все еще не завершившийся развод, ради этого можно потерпеть и шумную, жаляще одинокую сестру ее лучшей подруги, увязавшуюся зачем-то вместе с ними в Москву.

Все это я вижу так ясно!

И тот жокей с розочкой хотел того же. Светлые столпы пара поднимаются от каждого вверх, поют в ледяное небо одну и ту же жадную песню.

Оборачиваюсь назад: Оксана ведет командировочного, Лжеглазкова, передвигаться самостоятельно он не может. Николай внимательно смотрит на них с теплохода, ждет, когда она вернется; вернется она вот-вот – наверху, на набережной уже желтеет вызванное им такси. Командировочный снова очнулся и что-то оживленно рассказывает своей попутчице, кажется, даже напевает, он блаженствует, он ушел в отрыв, она посмеивается, он ей вовсе не в тягость. На несколько мгновений я вижу в нем подростка, который молит об одном: признании, аплодисментах. И Оксана дарит ему это без напряга, свободно, щедро – смеется его шуткам, ей и правда смешно! И крепко держит его под руку, прощая ему нетвердость шага и запах перегара, машет таксисту, чтобы помог посадить клиента в машину.

А в телефоне у меня, на острове Тиндер, живет целое войско мальчиков, девятнадцати – двадцати трех лет, с глазами некормленых волчат, которые угрюмо мечтают о телках, деньгах, успехе, но на самом деле хотят того же – любви, любви без обид и вопросов; и где их жгучий глоток глинтвейна в жесткий морозный день?

Но что это? Столпы любовной жажды проткнули небо: снег усиливается, валит крупно, густо. В черном воздухе заметно светлеет и всё делается волшебным, новогодним совсем. Мои попутчики исчезают, один за одним, в снежной мгле. Чистый белый поток уносит остатки боли, обещает: ничья мольба не останется без ответа. Нужно только расслышать его, этот ответ. И это нежное белое движение и есть он! ответ и милость, судя по траектории небес. Это и есть то, о чем все мы так жарко просили, – просто ответ на другом, не совсем понятном нам, небесном языке!

Ищу в карманах перчатки, нащупываю сырую сложенную бумажку: «требуются экскурсоводы». Сминаю и отбрасываю прочь. Прощайте, Оксана, Коля, неведомый капитан и прыгучий мальчик. Журчит мобильный, выуживаю его из рюкзака на свет: мама. Ну наконец-то, алле! Да нет, у меня все в порядке, звонила просто проведать, узнать, как ты.

1.

Мобильник булькнул и щекотнул бедро, когда Рощин заходил в лифт.

Пока кое-как выуживал телефон из обтягивающего кармана джинсов одной рукой, другая держала пакет с продуктами, жал вслепую на экран, эсэмэска открылась, сама.

«Ты была совсем другой. Как прикажете понимать?»

Рощин поморщился, достал уже этот спам, глянул, от кого.

Эсэмэска была от отца.

Лифт рокотнул, остановился и выпустил Рощина наружу. Ответить не хватало руки.

Он повесил угластый, с торчащими коробками молока и печенья пакет на крепкий крючок, им же заботливо недавно вбитый. Дашка долго уговаривала и уговорила – сделал ко дню рождения ей сюрприз, вкрутил! Два дня его трудовой подвиг оставался незамеченным, пока сам не выдержал, не подвел к крючку. «Так это ты? – изумилась жена. – Я-то думала, сосед, обрадовалась…»