Ты была совсем другой - Майя Кучерская

Глубоко сожалею о вашей потере. Невозможно представить себе, что вы чувствуете сейчас. Вспоминаю, сколько раз мы хохотали с Пейдж – до слез, до боли в животиках. Она всегда поддерживала меня, не пропустила ни одного дня моего рождения, приглашала с собой на концерты и в бар. Вспоминаю, как мы украсили дом на мой день рождения, аудиокниги про Гарри Поттера, которые она так любила слушать, наши маленькие путешествия с обязательным имбирным пивом и кексами. Буду всегда помнить время, которое провела с ней и вашей семьей. С любовью, Сали.

Слова поддержки и любви от столь многих людей из разных мест – свидетельство добра, света и любви к Пэйдж. Пожалуйста, знайте, ваши слова утешают нас, ее семью. Это самый лучший способ почтить ее жизнь и сохранить ее дух перемещаться в мире. Питер Вонтен.

Не довольно ли? Но прямо на глазах появляются новые и новые слова.

Шокированы ужасной новостью. Наши молитвы и любовь с вами.

Мы друзья бабушки и дедушки Пейдж, скорбим и выражаем самые глубокие соболезнования.

Она была самой любимой из всех, кого я знаю в колледже. В колледже много прекрасных людей, но Джиги была лучше всех. Теперь могу сказать прямо: я ее обожала. Все это слишком печально, скорблю.

Слишком рано Пейдж покинула нас. Она провела столько выходных в нашей квартире, смотрела с моими детьми фильмы Диснея; играла в видеоигры, участвовала в наших домашних спектаклях. Мне нравилось, что она называла меня «мамочка Хелвиг», мне будет очень ее не хватать!

Я учился с Джиги в старших классах, в школе. Никогда особенно с ней не общался, мы только здоровались, но я помню, что каждый раз, когда она стояла среди подруг, что-то рассказывала, или мчалась в школу на роликах, с ярко-зеленым рюкзаком – от нее лилась энергия и бодрость. Покойся с миром, мои соболезнования родителям и близким.

Вера вспоминает, как год назад в школе Глаши умер от рака мальчик – в параллельном классе, и как дети – те, кто хотел, – ездили на отпевание, родители его были верующими – повинуясь непонятному порыву, она поехала тоже. После отпевания наступило прощание. Все, и взрослые и дети, подходили к гробу, кто-то просто тихо кивал лежавшему во гробе Яше, кто-то целовал его в лоб. К матери, высокой, бледной женщине в черном платке, плотному низенькому отцу, стоявшим поодаль, почти никто не подходил. Их ведь никто не знал, класс этот существовал только год, все пришли в него уже взрослыми, родительских собраний было мало, многие на них и не ходили. И вот эти несчастные родители стояли теперь совершенно потерянные, отделенные от всех своим горем, как прокаженные. Все проходили мимо них, точно бы думая: ну, что им мое сочувствие, мы ведь незнакомы. И она, Вера, тоже прошла мимо, опустив глаза.

Для родителей неведомой Джиги складывалось длинное ожерелье причитаний, плелся скорбный поминальный венок – от знакомых и незнакомых, и они, конечно, читали сейчас эти слова, и, возможно, наверняка! им делалось легче. Вот и секрет человеческого существования – больше тех, кто протягивает руку, кто поддерживает, кто говорит, какие может, какие в силах слова, спасибо за любые. Люди встают тесным кругом и поддерживают друг друга. Над этим можно смеяться. Но только так и можно выжить. Чем больше голосов поддержки, тем лучше. Что дурного в том, что Глаша обретет еще одну семью? Раз уж все равно так сложилось?

Глаша как раз звонит.

– Идти мне завтра на поминальный вечер? Я только что приехала, я даже не видела ее никогда.

– Иди, – отвечает Вера. – Это не так трудно. Зато родителям будет приятно. Они расскажут всем: на поминки Джиги собрался весь колледж, столько людей. Десятки, сотни тех, кто с ней учился, кто ее учил, – сходи. Кстати, что у тебя сегодня было? информатика?

– Нет, она у нас по вторникам и четвергам. Преподаватель, кстати, похоже, русский. Говорит с диким акцентом, но я все понимала.

– И как он тебе?

– Кто?

– Преподаватель!

– Норм. Но я знаю все, что он объяснял, у нас в школе это все уже было. Вот по математике у нас кореец, там я даже что знаю, понять не могу. Так он говорит.

Вера слушает, думает, в какой момент лучше сказать? И как? Глаша, еще один твой папа нашелся? Ходи к нему в гости, ешь его щи?

7.

Жужжит мобильный – это эсэмэска. От Максима – «завтра к вечеру буду в Москве». Наконец-то! Последние сутки он все летел и летел из Австралии, пересаживался, снова летел. Макс, прилетай скорей, невозможно уже долго тебя нет. Обними меня покрепче, слышишь? Обними и держи.

Она глядит в окно: особая послевьюжная, белая тишина. Беззвучно едут машины, беззвучно лают собаки, дворники только готовятся, их не слышно тоже. Даже дровосеки, хотя и вернулись, тюкают ее душу без единого звука.

Пора кормить кролика и оставить ему еды на ночь, налить воды в поилку. Вера выходит в коридор. И замирает.

Из Тимошиной комнаты выплывает светящийся голубой китенок. Неужели? Дирижабль. Так он и выглядит, точно! Дирижабль плывет в полутора метрах над полом, в пояске зеленых огней – неторопливо, ровно, дивный и сказочный, огоньки помигивают, и чуть колеблются темно-синие пластины хвоста, на кончике каждой по красной светящейся точке. Тихое жужжанье идет из сияющего нутра. Чудо-юдо опускается, из пуза начинает выползать серебристая лесенка, дровосеки уже стоят наготове, выстроились в ряд на полу, ждут загрузки.

Вера улыбается и говорит одними губами: «спасибо, спасибо, Тим».

1.

Сыро, мутно, будто посыпали ледяным пеплом этот день.

Но так даже лучше, солнце б меня прибило, размазало светом. В сером можно залечь, в бесцветии незаметней, и я плачу почти в открытую, всхлипываю под шум машин и звук тормозов Маросейки, выгнали, все-таки выгнали меня! Третий раз не сдала экзамен. Теряева спала, буквально дремала (у нее вроде ребенок маленький), Яценко сидел в своем айфоне, тыкал пальцем буковки, кому-то улыбался, он вечно в FB, френдит всех своих студентов, пишет по десять постов в день. Всем было пофиг, и только Глазков. Меленькие и самые жгучие вопросы по именам и датам, вплоть до месяца, задавал он один – жидкий седой бобрик, плавающие темные глаза за очками, автор статей и монографий, Вадим Григорич, ну, зачем тебе я? И ведь на половину вопросов я все-таки ответила, признай. Мало? Спросите меня еще, молю я, про Столетнюю войну, я все расскажу, давайте я вытяну другой билет? Но он брезгливо морщится «некогда!» и машет рукой на дверь.

Я стояла у аудитории в коридоре, выставленная на время их совещания, слушала его высокий захлеб: «не-воз-мож-но!» Представляю, как вздергивались прокуренные до желтизны седые усы. Яценко бубнил в ответ что-то явно примиряющее, Теряева просто молчала, не произнесла ни слова. Хоть бы вздох, обычно она заступалась за нас – ни звука. Снова уснула? Говорили, Глазкова она терпеть не могла, даже на недавний 55-летний юбилей – с конференцией, докладами и фуршетом – единственная из всех не пришла. Впрочем, заслуги его были давние, сейчас наукой он занимался мало. Вот и отыгрывался на студентах.