Лебедь Белая - Олег Велесов

Оставались отроки. Они не струсили, увидев старшего товарища упавшего ниц и как будто уснувшего – честь им за смелость. Они двинулись ко мне с двух сторон разом, и сделали всё так, как учили их наставники в дружине. Один ударил, целясь в живот, второй попытался взять меня захватом за шею. Молодцы. Только и я не вчера родился. Видели бы они, как бились мы в урочном бою с Малютой. Вот уж кто большой любитель кулачной потехи, даром что шестой десяток разменял. Ему что трое, что четверо, что десять – исход одинаков. Он и меня валял частенько, покуда не выучил я его ухватки. Так вот если б видели сии отроки сшибки наши, то подхватили бы Белорыбицу под мышки да поволокли прочь со двора. Но они не видели, а я просвещать их не стал. Того, что в живот меня целил, я срубил ладонью по шее – коротко и резко. Он хрюкнул и осел. Под второго нагнулся, вышел ему за спину да подтолкнул лбом к столбу навеса. Столб треснул, навес осыпался, Сухач едва успел дёрнуть Радиловну в сторону, чтоб кровля ей на голову не пала.

И всё, закончился бой. Славно. Я подошёл к Белорыбице – он дышал глубоко и спокойно – снял с него боевой пояс, повесил на плечо. Отныне он мой, и если Белорыбица захочет его вернуть, то пусть выкуп готовит, а по-иному я пояс ему не отдам.

Сухач смотрел на меня со страхом. Он, конечно, догадывался, что в жизни своей я в разных передрягах бывал и на кое-что способен, но одно дело догадываться и совсем другое видеть это воочию. Впечатления разные.

– Хорош ты драться, – проговорил он с хрипотцой и вытер со лба испарину.

Капуста в тон ему качнул головой:

– И в самом деле хорош.

Он так и не сошёл с крыльца, стоял, положив локти на перила, и поглядывал с усмешкой на неподвижные тела незваных гостей.

– Ты прости, – сказал я, – что навес твой поломал. Дашь топора, так починю.

Капуста отмахнулся.

– Навес что – холопы починят. Сам-то как?

– Да что мне будет.

– Тогда в баньку ступай, стынет.

И вернулся в избу.

Банька у Капусты оказалась лучше Ершовой: и пошире она, и посветлее, и веники на выбор – хочешь тебе берёзовый, хочешь дубовый. Сухач со мной не пошёл, сослался на немочь. Я настаивать не стал, хлипок этот Сухач, сразу видно, пару моего не выдержит. Я наплескал на каменку, взобрался на кутник, лёг. Сунул веник под голову, расслабился. Парок приятно щипал кожу, глаза сами собою закрылись. В голове никаких мыслей – полное спокойствие. Малюта в таких случаях говорил – штиль. Где он такое чудное словечко выискал, только боги ведают, а в нашей речи его нет. Ну и Дажьбог с ним. Малюта в своё время вдоволь походил по Срединному морю, много басен о том рассказывал, где-то там и слов разных неслыханных нахватался. Любил я его слушать. Иной раз начнёт говорить что-то о загадочной стороне Африкании, или о таинственных людишках ростом с собаку. Или о рыбе-меч, что насквозь пробивает днища кораблей, когда те близко к её подводному гнезду подходят. Жуть просто как страшно, и жуть как интересно. Я бы ныне ещё тех басен послушал, да не судьба больше нам с Малютой беседовать, разве что встретимся в Нави – а иного пристанища после смерти для таких как мы боги не предусмотрели.

Я поднял ушат над головой, окатился – холодная водица всколыхнула тело, заставила крякнуть – вышел в предбанник, взял льняной рушник, обтёрся. От рушника пахло можжевельником. Хороший запах, с детства люблю его, видимо, Радиловна постаралась, помнит мои привычки.

Возле баньки меня поджидал Сухач. Тоже что ли помыться надумал? Вряд ли. Он сидел на корточках, вздыхал, и когда я появился на пороге, встал. Глаза как обычно прыгали, искали вокруг чего-то. Я спросил:

– Ну?

Он покривился.

– Тебя тут человек один дожидается. На улице.

Хотел добавить к сказанному ещё что-то, но я кивнул: ладно – и пошёл к воротам. Белорыбицы с отроками уже и след простыл. Было бы интересно послушать, что они Милонегу про меня наплетут. Не иначе наврут, что били их семеро, да ещё семеро за руки держали. Как есть всей дружиной сюда прибегут пояс боевой из лап охальника-лиходея выручать. Ну да если такое и случится, то не раньше завтрашнего дня, а пока…

У дворовых ворот вполоборота ко мне стоял волхв – высокий, крепкий, в накинутой на плечи серебряной волчьей шкуре. В руках тяжёлый дубовый посох. Видел я этого волхва где-то, где – не помню, на память словно тенёта накинули. Волхв повернул голову, посмотрел на меня – и тенёта разом упали. Вспомнил я: отче Боян! Он вместе с ромеем Фурием к нам на лодью приходил, чтоб за девкой неразумной меня отправить.

Вот так просто: у Макоши для тебя иная нить свита. И ушёл.

Я стояла раскрыв рот, разведя руками, на шее Красота поблёскивает, и не было у меня ни сил, ни слов, ни мыслей – всё в пустоту кануло. Люд голуньский проходил мимо равнодушно, стражи у ворот по сторонам глазели – всем на меня было до звёздочек. Только Добрыня – милый мой Добрыня – сел рядом, высунул язык, задышал часто. Уход деды Бояна на него никак не подействовал, я-то по-прежнему рядом была. А вот мне самой стало страшно. Я настолько привыкла, что деда Боян обо мне заботится, и ни о ком ином не помышляла. Я знала, что меня обязательно накормят, лапти новые сплетут и ни один злопыхатель в мою сторону даже не кашлянет. А тут…

И в таком огорченном состоянии я, верно, простояла бы весь вечер и всю ночь. И следующий день тоже. Но Бабура Жилятовна схватила меня за руку, сжала пребольно и поволокла к воротам на подворье. Стражи ни слова против не сказали, только на Добрыню вроде как покосились, дескать, своих псов навалом, и продолжили глазеть дальше.

Подворье было полно народу. По большей части это были крепкие мужи, кто постарше, кто помоложе, кто со шрамами. Они ничего не делали, просто разговаривали да орехи грызли. У раскрытых ворот конюшни возились холопы с вилами, возле поварской крутились чернавки. К Добрыне сунулась было знакомиться ватага местных псин, но Добрыня посмотрел на них грустно, даже не оскалился, и те враз знакомиться расхотели, хотя были среди них псы в холке Добрыне не уступающие.

Подворье, как я и говорила, было огромное, не то, что половина нашей деревни, – вся уместится. Главная домина крышей небо держала, все остальные строения были пониже и отходили от неё широкими размашистыми крыльями. Оконца в тереме прикрывали цветные пластинки, деда Боян называл такие слюдою. Ничего так, красивые. Я хоть и была в подавленном состоянии, но на оконца немного полюбовалась. Бабура Жилятовна тем временем отвела меня ближе к конюшне и ткнула пальцем в дверь между кухней и портомойней: здесь жить будешь. И тоже ушла.

Здесь так здесь. Я дурным делом подумала, что мне какую-то отдельную клеть отвели, как дорогой гостье, оказалось – беса собачьего. За дверью находилась огромная тёмная горница. Вдоль стен лавки, на полу солома. Пожилая чернавка, щипавшая курицу возле кухни, пояснила, что сие есть людская, место, где работные люди живут. Без её пояснения я, конечно бы, не догадалась, я же дура недогадливая, но всё равно сказала спасибо. Чернавка, заулыбавшаяся от моей благодарности, сказала мне ложиться спать на лавке у двери, лишь там место свободное.