О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

как вирус, никогда не проходит. Вы больше не услышите разговоров об освобождении; все лозунги посвящены сексуальному насилию и другим посягательствам: «Остановим культуру изнасилования», «Нет значит нет», «Контролируйте себя, а не женщин».

Поскольку мои личные и политические взгляды всегда отталкивали меня от того, что иногда называют карцеральным или парламентским феминизмом в сторону концепций (и проживания) удовольствия, освобождения, жизненного опыта или осквернения, я согласна с Кипнис. (Мне определенно не чужда ментальность «отправить всех за решетку!», но когда она пробуждается во мне, я вижу в ней симптом, а не решение.) Тем не менее нетрудно заметить, что Кипнис тоже рассказывает историю, которая восторженно предлагает обобщающий сценарий войны поколений: МЫ были храбрыми, эффектными взрослыми, которые искали (и находили) удовольствие и освобождение, а ВЫ – жалкие, трусливые детьми, одержимые безопасностью и травмой. Мне трудно понять, как такой сценарий может быть полезен хоть кому-то, кроме того, кто о нем говорит. Пренебрежение к поколению вдохновенных активисток и их опасениям только из-за того, что они противоречат твоей истории или чувствам, не кажется мне особенно мудрым; попытка пристыдить людей в надежде, что они откроют для себя сексуальное удовольствие или освобождение, вероятно, еще менее эффективна, чем попытка заставить их устыдиться и отказаться от этого.

Период моего взросления (который пришелся примерно на двадцать лет позже, чем у Кипнис) запечатлелся в моей памяти как одна долгая, мучительная вакханалия, но даже в то время многие высмеивали ее за морализм, негатив и излишний контроль, о которых сожалеет Кипнис. Мы слышали отчетливую и громкую критику нашей политкорректности, и безусловно в наших рядах были несогласные (Мишель Ти в своем эссе «Как не быть квир-придурком» отмечает, что она «никогда еще не видела людей, которые с таким же рвением были готовы разорвать друг друга как представители квир-сообщества» – замечание столь же верное тогда, сколь и сейчас). Но мы, как и многие другие, не считали свое время иллюзией политкорректности, придуманной правыми. (Без сомнения, то же самое верно и сегодня.) Однозначно, семинаров по фистингу, отношений между профессорками и студентками, БДСМ-клубов было больше, чем жалоб по разделу IX поправок, матрасных протестов или сообществ асексуалов. Но я сама проводила семинары по культуре согласия в качестве консультантки по вопросам сексуального насилия и участвовала в акциях «Вернем себе ночь», пока не решила, что могу быть полезнее в других сферах.

Но для меня – особенно в ретроспективе – важнее тот факт, что это время было неразрывно связано с кризисом распространения СПИДа. Именно благодаря работе ACT UP, Queer Nation, Lesbian Avengers, Sex Panic! и других организаций, а также благодаря произведениям таких художников, как Марлон Риггс, Карен Финли, Дэвид Войнарович, Vaginal Davis и Куки Мюллер, я поняла, как сохранить ненасытное, бесстыдное, открытое отношение к сексу и желаниям и в то же время иметь дело со смертельной болезнью, сексуальной агрессией, государственными преступлениями, внутренними распрями в феминистских и квир-сообществах, с собственными бессознательными и осознанными желаниями и опасностью выбора, который не всегда похож на выбор, но тем не менее им остается[75].

Разумеется, сексуальное насилие, как и любой нежелательный сексуальный контакт, было повсеместной проблемой. Но для меня и многих моих сверстников главным страхом была ВИЧ-инфекция, которая преследовала нас, пока мы оставались сексуальными существами. (Как выразился в своем изысканном эссе о взрослении «О фроттаже» Брайан Бланчфилд: «Я никогда не занимался сексом, не зная своего статуса».) В 1980-е приглашенные на занятия специалисты в моей средней школе в Сан-Франциско не говорили с нами о культуре согласия; они приходили, покрытые пятнами саркомы Капоши, и делились известными и неизвестными фактами о ВИЧ. А позже «оплошность» означала шестимесячное ожидание теста в клинике и запись на следующий прием, на который у вас, может быть, не было денег, учитывая, что положительный результат означал смертный приговор. И всё это – лишь робкие воспоминания той, что никогда не была в группе «высокого риска» и, по сути, отделалась легким испугом, в отличие от многих своих сверстников, наставников и погибших старейшин.

Работа в колледже на протяжении последних двадцати лет научила меня, что кризис СПИДа, по крайней мере, до антиретровирусной терапии, почти полностью исчез для тех, кто родился после его пика. Это во многом естественный, и, возможно, желанный эффект течения времени и медицинской помощи. Но в то же время это лишило ориентиров большую часть межпоколенческих разговоров о секс-позитивности, удовольствии и опасности, разговоров, которые имеют гораздо меньше смысла, когда влияние СПИДа и тем более оставшаяся после него воронка выпадают из поля зрения.

Для многих, кто вырос в 1980-е и 1990-е, поддержка секс-позитивности не имела ничего общего с низведением феминистских или квир-освободительных идей 1960-х и 1970-х годов к жалкой неолиберальной версии расширения прав и возможностей. Речь шла о том, чтобы перед лицом злобных фанатичных моралистов, которым всё равно, живы вы или умерли (многие предпочитали, чтобы вы умерли), отстаивать свое право на жизненную силу и свое сексуальное выражение, даже если культура утверждает, что ваше желание – это смертный приговор, и если оно вас убьет, вы этого заслужили. Вместо радуги и солнышка (или дешевого пива, секса втроем и хот-догов) слово «позитивный» отсылало к положительному ВИЧ-статусу (как в журнале POZ); быть секс-позитивным в этой обстановке означало говорить о презервативах вместо карантина. Как отметила лесбиянка и самопровозглашенная секс-радикалка Эмбер Холлибо, в 1990-е основавшая Лесбийский проект по борьбе со СПИДом (LAP) в рамках организации «Кризис здоровья у гомосексуалов» (GMHC): «Низведенные до сексуальных изгоев геи, дрэг-квин, лесбы и небелые квир-мужчины, их сестры и братья, различные сообщества борцов за сексуальную и расовую справедливость выступали и выступают за секс, изо всех сил пытаясь отстоять свое право на желание даже перед лицом эпидемии и вируса, передающегося половым путем. Мы не собираемся стыдиться собственных желаний или отрекаться от иммунного статуса. Это было поистине ужасающее время. Но тем не менее, хоть мы и были зачастую неправы, мы были гениальными, мы были смелыми».

Такая позиция резко противоречила настойчивому сексуальному морализму некоторых феминистских групп, участвующих в сексуальных войнах (таких как «Женщины против порнографии»). Она побудила многих феминисток (таких как Холлибо) заменить рефлексивную приверженность гендерной солидарности на квир-содружество, что в данном случае означало общность с «сексуальными изгоями, геями, дрэг-квин, лесбами и небелыми квир-мужчинами, их сестрами и братьями, различными сообществами борцов за сексуальную и расовую справедливость», а не с представителями кампаний по защите прав человека. (Рассуждая о том, чему ее научила сексуальная открытость гомосексуальных мужчин, открытость, которой ей мучительно