Степан Бердыш - Владимир Плотников

Сбираясь в недолгом замолчье с мыслями, Хлопов выдал:

— Пресветлый властитель. Когда снежный барс узрит труп старого козла, то пробежит мимо, брезгуя падалью. И тогда выскочит из норы зловонный шакал и примется грызть мертвечину. Но случится ненароком поблизости гиена, сгонит она шакала и сама возьмётся рвать тварь дохлую. И тут уж обиженный на весь свет шакал поковыляет прочь, голодный, и начнёт вопить всем про то, как чистый благородный барс убил невинного козлёнка и, дав протухнуть, подобно гиене подлой, сгрыз гниль смрадную. Неужто не сыщутся такие простаки, кто шакалюке поверят? Найдутся, как не найтись. Только мудрый-то сразу отметёт непристойные извороты. Вот потому скажу тебе, князь, всегда ты был светочем справедливого образа мыслей в делах межгосударских. Так не уподобляйся ж неискушённому простаку. То тебе нехто, завистливый к русской славе и нашему союзу, наплёл байку не по делу. Но не поверю ни в жизнь, что даже простак поверит молвке, будто ты, мудрый, поверил шакальим наветам на своих друзей. Потому как наш государь, кротостью и благочестием прославленный, наказал воеводе и всем астраханским людям ловить и казнить тех бунтарей-казаков, что громят как ногайские уделы, так грабят и государевых, то бишь наших, торговых людей на Волге. Ослушникам — беда. И вам, мирзы ногайские, — кивок в сторону свиты, — велено в сем правильном деле никаких ограничений не строить. Дабы и вы, со своей бочины, воров этих не жалеючи побивали и судили по-своему. Вот что на деле речет государева указка. А насчёт немецкого люда или там литвин и калмыков, что к нам в Астрахань, случись такое, переметнутся, так государь наш строго распорядился: беглецов возвращать в уделы ваши в веригах и колодках. Верь словам моим, князь, и вы, мирзы, верьте.

Урус подумал, заправился очной поддержкой нурадина и тайбуга, и въелся по новой:

— Красны доводы твои, Иван. Только ведь против пустословных заверений — делам веры больше. Сказываешь, воевода ваш указы нынешнего царя исполняет справно? Казаков-воров обуздывает и казнит? Хе, а мне иное ведомо: что ваши стрельцы — в сговоре с казаками. И, кстати, минувшим же летом, то бишь в твоё присутствие, приходили в Астрахань и сообща наши улусы воевали. Да, слава Аллаху, нам тогда повезло: много разбойников ваших побили. Тех мёртвых вы свезли в Астрахань и с почестями погребли. Был средь мёртвых и брат воеводы, и его же с хвалой вы хоронили. А это подтверждает что? Что сам ваш воевода запятнан связью с теми, кого вы за глаза пестуете и откармливаете нам на горе и кого в глаза честите ворами бездомными! Или не верно говорю? Или разве сейчас воры упомянутые не обитают на Волге, Яике, в наших издревле владениях? Разве не воюют моих улусов, разве не крадут нашу утварь, люд и скот, не сеют лихо? Вот и месяца не минуло, как дошло до меня горестное известие о разгроме нашего поселения в акбердиевом улусе. Сам султан тебе подтвердит. — Акбердий скорбно мотнул куцей рыжиной. — Погром, доподлинно знаю, устроили станичники Кольцова… — видимо, потеряв нить словесных построений, князь чуток задумался. — Увы, всё это злосчастье происходит по смерти великого царя Ивана. При теперешнем государе. Тому царю я шерть чинил от чистого сердца. А как я могу во всамделишной любви заверять нынешнего великого князя? Не скажешь? Какое добро за недолгий год его владычества видели мы, мангыты, от русских?

Хлопов миг-два поразмыслил и ну строгать:

— Злосчастье, оно, от злоречья. Прости, но мнение твоё о нашем молодом государе несправедливое. Фёдор Иоаннович, великий князь, увидя, что ты правдив в отношении к нему, станет держаться ответно, по обычаю, и к Мангытской орде. Так же, как отец его держал твоего достославного отца — князя Измаила. И брата твоего Тинехмана. А сам знаешь, приязнь между ними была неприкровенная. Так что, с этого боку, наш царь точно так же волен заподозрить тебя в занозе меж нами. Впрочем, я не об этом. Хочу открыть тебе, князь, глаза на неправду, которую ты, по незнанию, в сердце на нас возвёл и держишь. Дошло до тебя, что воры Кольцова воевали улус Акбердия, побив немало его людишек?! Так вот, извет это! Наушничали тебе злодеи. Какого дня дерзкое то побоище случилось?

— Да недели, почитай три-четыре назад или поболее. У Акбердия свидетели целы, — подбоченясь, чвакал бий, но не так уверенно, и зыркал на вельмож.

— Ага! Так вот, — посол взял значительную вымолчку, оглядел смело урусов двор, — не могли казаки Кольцова в том зле участвовать. Ибо, — ещё одна вымолчка, — весь его стан перешёл на царскую службу раньше того избиения. Тати тогда же покаялись, шерть чинили царю и ровными долями распределились по весям и дозорам. Вот тебе и поклёп. И злая хула, что рождена, байкана, нянчена и приодета общими нашими смутьянами, — прострельный взгляд на заморгавшего Телесуфу. — А коли словам моим не доверяешь, так у меня, князь, есть видок, который имеет и бумагу о том, и чьё имя в той бумаге проставлено. Сам же он государем уполномоченный. Прикажи его кликнуть, он тебе ту присягу представит. Только нынче ты с ней можешь ознакомиться. И без того её отсылку в Москву много недель откладывали — заранее ожидаючи наговоров охульников. Для тебя берегли, полагая, какие могут у тебя быть на нас неверные взгляды. Так что, надеюсь, приязнь двух высоких повелителей восстановится — всем недругам назло.

Лицо Уруса дрогнуло. Слабым манием он приказал ввести царского уполномоченного. Степан с достоинством поклонился и, не дойдя посла, протянул бумагу. После чего вторично поклонился и вышел. Иван ступил к дивану и передал грамоту толмачу. Тот скороговоркой перевёл господину содержание, не до конца даже. Урус был озадачен, но, так и сквозило, доволен.

— Хорошо, — устало произнёс после раздумья. — Бей челом воеводе астраханскому. Жди гонцов. Стану шерть чинить.

Обливаясь потом, Хлопов вывалился на свежий воздух, нестрастно кивнул Степану. Тот беззвучно выдохнул. Теперь осталось покорно снести тягостные дни ожидания на подворье у несносного Телесуфы.

Телесуфа даровито травил жизнь русским. Он строго ограничил их свободу, разрешив прогуливаться возле своего терме. Делалось всё, чтоб расшатать устои посланных. Днями страхолюд частенько мотался по их теру. Своих заставлял громко играть на тулумбасах. У посольского терме с зари и дотемна прохаживался драный ногай, с сирыми перерывами наяривая на длинной скрипучей трубе. Не исключено, всё это творилось с благословения Уруса. Задумка просчитывалась навскид: Хлопов не выдержит, уберётся восвояси, сорвав и отдалив присягу.

Но Иван, приобретя за годы посольской службы завидную закалку, стойко сносил корнюшенные измывательства. Степану подворье далось тяжче. Он не привык к неприкрытому поношению чести. От бунта богатыря удерживал только пример Ивана да угроза телесуфовой расправы. К счастью, в середине месяца (16 января) с утра заявился толмач Бердый Ахмет, известил, что Урус пополудни ждёт Ивана Хлопова в открытом поле.

— С богом, — напутствовал Степан.

Просидел допоздна, томясь от одиночества, нетерпения, подвешенности: в тревоге за исход дела. Радовало, пожалуй, одно — отсутствие Телесуфы.