Любовь-морковь и третий лишний - Дарья Донцова

– Так об этом весь театр толкует! Тина-тос ума сошла, роман закрутила с Павлушей, тот Бурской вроде на пятнадцать летмоложе. Вообще голову Валентине сшибло, везде с ним появлялась, даже на деньрождения театра под ручку с Павлом пришла. Во какая смелая, ничьих разговоровне боялась. Хотя, скажу тебе, наши актриски любят, когда о них судачат. Знаешь,как Щепкина высказывается: «Пусть ругают, критикуют, сплетничают, лишь бы незабывали». Меня только позиция Семена Петровича удивляет! Ведь знал небось проПавлика, а молчал и по-прежнему спектакли с женой спонсировал. Ну очень высокиеотношения. Либо он кретин, слепой и глухой, газет не читал и сплетен не слышал,либо ему на Тину наплевать было, вот он и закрывал глаза на ее взбрыки. Знаешь,как бывает: у него своя жизнь, у нее…

Из громкоговорителя раздалсяторжественно-печальный голос:

– Начинается прощание с любимой актрисой…

– Пошли! – деловито воскликнулаНюся. – Панихида стартовала, во, сюда, тут дверка есть, прямо в залеокажемся.

Я последовала за буфетчицей, Нюся нырнула втемное пространство, толкнула створку, и мы оказались в большом зале, затянутомкрасно-черной материей. В воздухе удушливо пахло цветами и какой-топарфюмерией, очень назойливо, резко.

Народу в скорбном месте оказалось битком,понять, кто есть кто, было невозможно. Церемонию вел статный мужчина вбезукоризненном черном костюме, он подзывал к микрофону тех, кто хотел сказатьпрощальные слова о покойной. В общем, речи их звучали одинаково.

Талантливая, безвременно ушедшая, любимаяактриса, замечательный человек, но традиционную фразу о хорошей матери непроизнес никто, очевидно, детей у Тины не было.

У гроба стояло несколько стульев, на одном,выпрямившись так, словно его спина была жестко накрахмалена, сидел СеменПетрович, рядом разместился Батурин, потом Щепкина, затем незнакомая мне дама,явившаяся на панихиду в ярко-фиолетовом платье и в бриллиантах, остальные местапустовали.

– Слово имеет Андрей Ильич Густов, –торжественно объявил ведущий.

К микрофону бочком подскочил невысокийтолстячок, я моментально узнала его постоянно тиражируемое в телесериалах лицо.На днях я решила отдохнуть, переключая в телевизоре каналы. На первом шелдетектив, где Густов играл хорошего милиционера, до не правдоподобностиправильного и профессионально грамотного, на второй кнопке в этот же моментдемонстрировали ленту, где Андрей Ильич изображал благородного бандита, этакогоРобин Гуда, не успела я переметнуться на СТС, как узрела актера в костюмированноймелодраме: одетый в камзол и шляпу с перьями, он дрался с каким-то зверем,похоже, медведем. Дальше терзать пульт я не стала, пошла спать, и вот,пожалуйста, теперь наблюдаю кинозвезду, так сказать, живьем, надо же, он стольже напыщенный, как и на экране.

– Закатилось солнце, – громовымбасом заорал Густов, – село за черную черту, упало в пропасть! Люди! Мыостались, а ее нет! Как жить? Как? Римляне, ответьте.

Я вздрогнула, стоявшая около меня худенькаядевушка ухмыльнулась, но, очевидно, тут же оценив неуместность смешка у гроба,быстро закашлялась.

– Римляне, – выл тем временемГустов, – свободные граждане, мы одиноки! Пала великая! Плачьте, убейтегладиаторов, унесите их тела львам, а вы, доблестные мужи…

– Он сошел с ума? – весьма невоспитанноспросила я. – Что несет? Какие римляне?

Кашляющая девица замерла, потом шепнула:

– Нет, просто, как всегда, говорит несвоими словами, а роль играет, маленько перепутал. Сейчас он шарашит текст изпьесы «Гордость цезаря», следовало другой отрывок выбрать. Ща прижмет руку кгруди и рявкнет: «Отомстим за горе».

И точно, Андрей Ильич сложил ладошки у шеи ивзвизгнул:

– Отомстим за горе!

– Башку влево, шаг назад: «Я неуспокоюсь, пока он не умрет», – шепотком суфлировала девчонка.

Густов склонил голову, отступил от микрофона исо слезами сообщил:

– Я не успокоюсь, пока он не умрет!

Правая длань актера весьма бесцеремонно ткнулав сторону Семена Петровича, я вздрогнула, жест Густова, учитывая текст,выглядел почти неприлично.

– Берите оружие, вперед, – неуспокаивалась моя соседка, – бейте, бейте, бейте!

Андрей Ильич набрал полную грудь воздуха, парусекунд постоял молча, но потом вдруг взвизгнул.

– Что с ним?

Моя соседка хмыкнула.

– Bay, пошел другой монолог! Экий у негомонтаж получается!

Но мне отчего-то стало не по себе, с лицаГустова сползла фальшивая значимость, в глазах появилось абсолютное честноеудивление, потом испуг. В ту же секунду Семен Петрович покачнулся и тяжелымкулем свалился со стула.

В зале поднялась суматоха, Батурин бросился кпотерявшему сознание меценату, большинство женщин закричали, впрочем, мужчинытоже начали издавать разнообразные звуки. Клацая железным ящиком, пронеслисьврачи, потом послышался протяжный вопль, и еще одно тело шмякнулось о паркет,теперь чувств лишилась Щепкина. Замешательство в зале достигло критическойточки, но тут появилась Алиса. Схватив микрофон, она, перекрикивая гвалт,заорала:

– Господа, церемония прощания завершена,остальные речи на кладбище, у центрального входа автобусы, прошу всех спешнозанять в них места. Ваня, Сережа, Коля, Дима, уносите гроб.

Похороны напоминали фарс. Четверо крепкихпарней, одетых в синие комбинезоны, уволокли домовину с Бурской, толпапровожающих, громко голося, ринулась в противоположные двери. Впрочем, убежалине все, человек тридцать столпились вокруг Семена Петровича, глядя, как орудуютврачи. Ненадолго в большом помещении повисла тишина, такая густая и плотная,что, казалось, ее можно резать ножом.

– Ну что с ним? – ракетой взвился кпотолку голос Батурина.

– Ничего сделать нельзя, –прозвучало в ответ, – все, он умер.

Люди шарахнулись в сторону.

– Не может быть! – истерическивзвизнула какая-то женщина. – Немедленно лечите Семена.

– У нас простая «Скорая», –растерянно начал оправдываться врач, – не кардиология, не реанимация.

– Так вызовите лучшихспециалистов! – заорал Батурин.

– А толку? – глухо ответилврач. – Он сразу умер, похоже, это инсульт, все лицо перекосило, а может,инфаркт, не могу так сказать.