Жена декабриста - Марина Аромштам

И потом, когда все случилось, он был приятно удивлен и выразил надежду, что удовольствие было взаимным. Нарушение девственной плевы, как ему показалось, стало для меня несколько более травматичным, чем обычно бывает. Он опасался, что это скажется на наших отношениях. Он искренне рад, что все неприятные ощущения уже позади.

* * *

Господи!

Если ты есть,

в чем я сильно сомневаюсь, приди к нему, скажи, что я его люблю.

И пусть он простит меня, Господи!

Пусть он придумает, как меня простить.

И пошли, наконец, снега этой мерзлой стылой земле. За что ты ее мучаешь?

Царица полярной ночи носит белое платье. Белое платье невесты — как саван мертвеца. Она похищает братцев, наших названых братцев, чтобы самой целовать их в синие-синие губы.

Герда была наивной, маленькой и наивной. Она говорила, что Кай — ее названый братец. А он был такой дурачок, что соглашался на это: смотрел на нее и не смел желать.

— Слушай меня, жена декабриста! Завтра поедешь утешать старушку. И не вздумай отказаться.

* * *

Всю неделю после возвращения Геннадия Петровича из «командировки» он переснимал книги, проявлял пленки и печатал фотографии. По вечерам и в свои нерабочие дни я ему помогала — принимала проявленные снимки, опускала в закрепитель и промывала в ванной. Потом раскладывала сушиться, собирала, сортировала, паковала в коробки. Геннадий Петрович работал как одержимый, не давая себе передохнуть и расслабиться. Я не спрашивала, кто установил для нас эту трудновыполнимую норму, вынуждающую по восемь часов кряду проводить на квадратном метре ванной комнаты, скрючившись на низеньком стульчике между раковиной и унитазом. Фотокопии покрывали все свободное пространство комнаты— так, что негде было ступить. Добраться в перерыве до дивана оказывалось недостижимой роскошью: передохнуть можно было только в кухне, на табуретке. Я не спрашивала, почему нужно завершать работу после того, как перед глазами начинают плыть круги — от утомляющей темноты и красного фонаря с его заколдованным светом. Я понимала: это правильно. Иначе откуда возьмется чувство, что ты платишь судьбе по счетам? Что ты сделал правильный выбор, принял правильное решение?

И, может, у Геннадия Петровича тоже есть долги, заставляющие его загонять себя, доводить до изнеможения.

Снимки не умещались на полу, и это замедляло работу. Тогда я стала подвешивать фотографии к бельевой веревке на кухне, с помощью прищепок. Геннадий Петрович был страшно доволен «моим рациональным решением». Назвал меня «золотцем» и сказал, что всегда в меня верил. И время от времени, когда мы оказывались рядом, поглаживал по руке: ему приятно, что я рядом и могу взять на себя часть работы. Одиночество не всегда идет на пользу делу.

* * *

В пятницу вечером Геннадий Петрович позвонил Марии Ильиничне и попросил организовать общую встречу: ему есть, что рассказать и показать. И мне вдруг открылось ужасное: усталость и отупение, охватившие меня после всего случившегося, и даже ночные мои обязанности — все это ничто в сравнении с предстоящим. В воскресенье мы с Сережей встретимся. Мы увидим друг друга. Нам придется сесть за один стол — лицом друг к другу — и есть пирожки с капустой. Это невозможно. Это просто невозможно.

Но у меня не было никаких причин отказаться от визита к Марии Ильиничне. Жалкие попытки сослаться на головную боль были сразу отметены:

— Примите таблетку, киса. Это важная встреча, и мне бы хотелось видеть вас рядом. К тому же материалов много. Я рассчитываю, что вы тоже что- нибудь понесете.

«.. Сейчас откроется дверь, и я увижу это мертвое лицо с побелевшими губами. И не выдержу, не выдержу. Я брошусь прямо к нему — опрокидывая табуретки, больно ударяясь об угол стола, — чтобы дотронуться, обхватить руками, коснуться щеки. Но он оттолкнет меня — как чужую: «Сумасшедшая!

Что тебе надо?» И взмахнет рукой, воздвигая между нами стену — прозрачную, гладкую, ледяную стену. Без единой человеческой трещинки, без единой вмятинки, чтобы зацепиться. Я закричу — громкогромко— в надежде, что он услышит. Но голос мне подло изменит, исчезнет, растворится в воздухе — как когда-то…»

— Ася, смотрите, пожалуйста, под ноги! Я не могу вас поддерживать. У меня обе руки заняты. Не хватало, чтобы вы рассыпали коробки.

* * *

Сережи не было.

— Ася, вы предупреждали Сергея о встрече?

Невнятное движение плечами — как у паралитика,

не владеющего собственными конечностями.

— Кто-нибудь звонил Сереже? Нужно узнать, ждать нам его или нет.

— Давайте начинать. Опоздает чуть-чуть — ничего страшного. Это ж не партсобрание, в конце концов.

— Все-таки нужно позвонить и уточнить, насколько он задерживается.

Юлька выходит в коридор, к телефону, и через пару минут возвращается. Лицо у нее совершенно растерянное:

— Его нет.

— Но вы попросили передать, что мы его ждем?

— Его вообще нет. Он вчера улетел. В тундру.

— Юля, — Мария Ильинична даже раздражается немного, — какая тундра? У Сережи сейчас сессия.

— Людмила Александровна тоже так сказала. И вообще мне показалось, что она плачет.

Влад бросает на меня быстрый недобрый взгляд. А Мария Ильинична идет звонить опять — и теперь уже отсутствует очень долго.

* * *

Он встретил маму из санатория и сказал, что через три дня улетает: оформился разнорабочим в геологическую партию. Для него редкостная удача — вот так, сразу, попасть на Север. Это примерно там же, где когда-то жила бабушка, — чуть выше, если смотреть по карте. Почти историческая родина. Обсуждать нечего. И не надо никому звонить — по крайней мере, до его отъезда. Он напишет сразу, как только доберется до места. И еще просит ничего не трогать в своей комнате.

Людмила Александровна никогда раньше его таким не видела.

— Ну, что жена декабриста, довольна? Доигралась? Все по плану?

Влад смотрит неприязненно. Что б он сказал, если бы знал всю правду?

Он стал обращаться со мной подчеркнуто грубо. Он и раныие-то не был особенно вежлив. Но теперь мягкая насмешка и веселое заигрывание исчезли. Их сменили злая ирония, приказной тон и короткие колкие взгляды. И я не противлюсь, не возражаю, не хочу что-нибудь изменить. Я нахожу в этой грубости болезненное удовольствие. Вдруг открылось, что Влад сильно привязан к Сереже. Что он переживает и мучается в попытках понять, что же произошло.

И эта привязанность Влада заставляет меня чувствовать родство с ним, словно мы оба — члены тайного братства.