Низина - Джумпа Лахири

Гори порой казалось: когда-нибудь один из дней не придет на смену предыдущему, и вместе с тем она со всей определенностью знала — придет. Она как будто удерживала собственное дыхание — как это делал Удаян, когда прятался под водой в низине. Удерживала, а все равно немного дышала. Как и время, которое вроде бы стоит, а на самом деле идет, какая-то неосознанная еще ею до конца часть ее тела вдыхала кислород, заставляла жить.

На следующий день после разговора с Гори Субхаш впервые за все время после приезда выбрался один в город. Он отнес подаренные ему родителями отрезы ткани — свои и Удаяновы — в швейное ателье. Ему не требовались новые рубашки и брюки, но он подумал: зачем пропадать материи? Его родители очень удивились, когда узнали, что в Америке почти никто не шьет себе одежду у портных, а все покупают готовую. Это была единственная подробность его американской жизни, на которую родители так откровенно прореагировали.

Он прошелся пешком, не откликаясь на зазывные крики уличных лоточников, потом на трамвае доехал до Бэллиганга. Там их дальние родственники держали швейное ателье, туда они с Удаяном ходили всегда вместе раз в год. Длинный прилавок, примерочная в углу и стойка с готовым платьем на вешалках.

Субхаш сделал заказ и подождал, пока портной быстренько зарисовал у себя в тетрадке фасоны и прикрепил к отрезам заполненные квитанции.

Больше в городе ему делать было нечего. После поведанного во всех подробностях рассказа Гори его здесь больше ничего не интересовало.

Он сел в первый попавшийся автобус, доехал до Эспланады, увидел на улицах много иностранцев, европейцев, одетых в индийские наряды. Они разглядывали Калькутту, изучали город. Сам он, хоть и выглядел как нормальный бенгалец, где-то в глубине души чувствовал теперь какое-то родство с этими иностранцами. С ними его роднило знание других мест, другой жизни, к которой и им, и ему предстояло вернуться. Знание другой жизни и возможность это сделать тянули его уехать отсюда.

В этой части города располагались отели, в которые он, в отличие от местных, мог зайти и посидеть в баре за стаканчиком виски или за кружкой пива, и даже мог завести разговор с кем-нибудь из иностранцев. Так отвлечься от унылой жизни в родительском доме, забыть ненадолго о тех страшных событиях, о которых поведала ему Гори.

Он остановился прикурить сигарету — «Уиллз», любимая марка Удаяна. Он немного устал и пока не двинулся дальше. Здесь был магазин вышитых шалей.

— Что вас интересует? — спросил его владелец магазина в хлопчатой панаме — судя по бледному оттенку кожи и светлому оттенку глаз, кашмирец.

— Да ничего в общем-то.

— Все равно заходите к нам, посмотрите. Выпейте чашку чая.

Субхаш давно отвык от таких гостеприимных жестов продавцов. Он вошел, сел на табурет и начал разглядывать расшитые шерстяные шали, красиво разложенные на огромной белой подушке на полу. Гостеприимство хозяина тронуло его за душу. Он решил купить какую-нибудь шаль матери, вдруг вспомнив, что ничего не привез ей из Америки.

— Я возьму вот эту, — сказал он, щупая темно-синюю шаль и решив, что мать наверняка оценит мягкость шерсти и замысловатый узор вышивки.

— Еще что-нибудь?

— Нет, все, — ответил он, но тут же вспомнил Гори.

Ее профиль, когда она рассказывала ему страшные подробности про Удаяна. Рассказывала, стойко переживая снова те ужасные события, делала это только потому, что ему нужно было узнать.

Ведь только благодаря Гори он смог представить все произошедшее — о том, как погиб Удаян. Теперь он уже знал: его родителям, оказывается, было стыдно перед соседями. Стыдно за то, что они не смогли помочь Удаяну, не смогли как-то защитить его, не смогли спасти. За то, что потеряли его таким ужасным образом.

Он перебирал шали, разложенные перед ним. Цвета слоновой кости, серая, чайная — такие цвета ей не воспрещалось носить сейчас по обычаю. Но его внимание привлекла ярко-бирюзовая шаль с мелким-мелким вышитым узором.

Он представил себе, как шаль окажется на плечах Гори, свисая длинным краем с одной стороны, как засветится тихой радостью лицо молодой женщины.

— Нет, и еще вот эту, — сказал он продавцу.

Родители ждали его у себя на террасе. Первым делом начали расспрашивать, где он так задержался. Сказали, что в городе еще пока небезопасно бродить так поздно по улицам.

Ему было понятно их беспокойство, но оно все равно почему-то вызвало у него раздражение. «Я не Удаян, — так и хотелось ему произнести вслух. — Никогда я не заставлю вас пережить такое!»

Он вручил матери купленную для нее шаль, потом показал ей ту, что купил для Гори.

— А вот эту я ей хочу подарить.

— Нет, смотри, конечно, сам, но лучше бы тебе поменьше внимания ей оказывать, — сказала мать.

На это он промолчал.

— Я слышала, как вы с ней вчера разговаривали.

— А мне что, нельзя с ней разговаривать?

— Что она тебе рассказала?

На вопрос он не ответил и вместо этого спросил:

— А почему вы с ней вообще не разговариваете?

Теперь не ответила мать.

— Вы забрали у нее цветную одежду, убрали рыбу и мясо из ее рациона.

— Таковы наши обычаи, — ответила мать.

— Это для нее унизительно. Удаян не пожелал бы ей такой жизни.

Он вообще никогда не ссорился с матерью, но сейчас в нем всколыхнулась какая-то новая энергия, и он не мог удержать себя:

— Она скоро подарит вам внука — разве для вас это ничего не значит?

— Это очень многое для нас значит. Только внука он нам и оставил, — сказала мать.

— А как же Гори?

— Она может жить здесь, если захочет.

— Что значит «если захочет»?

— Она могла бы поехать куда-нибудь еще учиться дальше. В ее силах предпочесть такое.

— А что заставляет тебя так думать?

— Она слишком уж отчужденная и равнодушная, чтобы быть матерью.

У Субхаша к вискам прилила кровь.

— А вы уже обсуждали с ней подобные варианты?

— Нет. Какой смысл сейчас беспокоить ее этим?

Субхаш понял: так вот хладнокровно, безвылазно сидя на своей террасе, мать давным-давно все решила. Но не меньше его поразил и отец, который молча с этим согласился.

— Но вы же не можете их разлучить! Вы должны принять ее, хотя бы ради памяти Удаяна!

Мать потеряла терпение и вышла из себя. Теперь она злилась и на него тоже.

— Закрой рот! — приказала она. — Твой тон оскорбителен! Не надо говорить мне, как я должна чтить память своего сына!

* * *