Вальс деревьев и неба - Жан-Мишель Генассия

Жюлиан проводил меня до двери, я должна принять решение как можно быстрее, у него куча желающих, англичанки и американки умоляют принять их, но он предпочитает дать шанс молодым француженкам, и, даже не видя моих работ, он чувствует, что у меня особый талант, можно сказать, уникальный, это видно по множеству мелочей, о которых он не готов мне рассказать за неимением времени, но его долгий опыт педагога и художника развил в нем шестое чувство, весь Париж знает его как матерого волка, обладающего несравненным чутьем на художников завтрашнего дня. Он пообещал держать для меня место еще два дня, потом будет слишком поздно, мне придется ждать неизвестно сколько времени. Винсент зашел во двор и направился к нам.

— Почему так долго? — спросил он.

Жюлиан оглядел его свысока и повернулся ко мне.

— Знайте, мадемуазель, что, кроме преподавателей, мужчинам доступ в нашу мастерскую закрыт. Атмосфера у нас серьезная, даже спартанская, как и в мужских мастерских, нужно рассчитывать на себя и пробивать дорогу локтями, но в конце вас ждет успех.

— Не думаю, что это будет возможно.

— Тебе не подошло? — спросил Винсент.

— Дело в цене, это слишком дорого.

— Женщины платят двойной тариф, — пояснил Жюлиан, — но это нормально, ведь речь идет о простом увлечении, вы же не собираетесь делать карьеру, это развлечение, маленькая роскошь, которую вы себе позволяете и которая будет стоить вам неизмеримо меньше, чем платье от модистки. Сорок восемь часов!

* * *

* * *

Мысль поступить в эту академию оказалась не лучшей. Свою судьбу не принудишь, и изменить ее по собственному усмотрению тоже невозможно. Я не должна была вынуждать Винсента сопровождать меня, в сущности, я могла бы обойтись без его помощи, но я хотела доказать ему, что могу стать частью братства художников. Винсент пришел в ужас от условий, предлагаемых академией, но убеждал меня проявить настойчивость. Я не поняла, почему ему казалось столь важным, чтобы я работала с человеком, которого он глубоко презирал и у которого, по его словам, обе руки левые, а полотна так ужасны, что от них отказались все салоны, и потому он нашел единственный способ зарабатывать на жизнь, обирая до нитки женщин, мечтающих осуществить свою мечту.

— Через это надо пройти: копировать старых классиков, рисовать головы римских императоров, с тенями и полутонами, гладиаторов с напряженными мускулами и муляжи ног, нет ничего сложнее, чем рисовать ногу, это просто ужасно, но, когда у тебя получится, ты сможешь писать, что тебе угодно.

— Но как я окажусь там в восемь утра? Для этого я должна жить в Париже, а мой отец не захочет этого. Придется отказаться.

— Если тебе нужны идеальные условия, чтобы стать художником, знай: тебе никогда не собрать их воедино; напротив, препятствий, заставляющих медлить и отступать, всегда будет больше, и они всегда будут сильнее; только ты можешь знать, чего хочешь от жизни и что для тебя значимее — необходимость творить или стремление к комфорту, готова ли ты сражаться или предпочтешь спокойную жизнь. В сущности, твоя живопись никому не нужна, мазил и без того хватает.

* * *

* * *

Винсент шел быстрым шагом, засунув руки в карманы и совершенно не заботясь обо мне, я боялась, что потеряю его из вида. На бульваре Сен-Жермен я побежала, чтобы догнать его, и встала перед ним.

— Нельзя сказать, что все получилось, но это не важно, я найду другой выход, но не сдамся, поверьте, я стану художником, можете не сомневаться. Я еще молода, время терпит, бóльшая часть тех художниц старше меня как минимум лет на десять. И потом, все меняется для женщин, уже можно поступать на медицинский факультет или на юридический, скоро и в "Боз-Ар" разрешат женщинам принимать участие в конкурсе, вам так не кажется?… Ответьте мне, Винсент… Еще рано возвращаться, может, сходим на Эйфелеву башню? Во время Всемирной выставки отец не захотел платить пять франков за подъем на лифте, мы остались внизу, в толпе, и рассматривали ее с открытыми ртами, в полном изумлении, спрашивая себя, каким чудом она держится и не упадет ли сейчас прямо на нас. Я мечтаю подняться на самую вершину, говорят, что люди оттуда кажутся похожими на муравьев, а Париж — совсем маленький, поверить невозможно, верно? У меня есть деньги на лифт, народу там сейчас, наверное, немного, ждать не придется; на набережной можно сесть в омнибус, он привезет нас на Марсово поле, а на другом потом доедем до Северного вокзала и успеем на поезд. Это ведь потрясающее изобретение, вы не находите? Я знаю одного человека в Понтуазе, он заказал себе стеклянную крышу у инженера Эйфеля, забавно, правда?… Поедем?… Вы согласны?

Винсент ничего не ответил, только достал газету "Лантерн", которая лежала, сложенная, во внутреннем кармане его куртки, и принялся читать вслух: "Когда приближаешься к Эйфелевой башне, зрелище предстает самое разное. Сначала железная великанша, которая жила столь странной жизнью, остается тихой и молчаливой. Как ни задираешь голову, как ни всматриваешься в переплетение ее балок, не замечаешь никакого движения. Лифты больше не работают, а лестницами пользуются только редкие ученые, которые получили разрешение провести опыты на самой ее вершине. Должны признаться, что мы их не видели. Но маяк находится очень высоко, а очков у нас не было. Фонтан, расположенный между ее четырех опор, уже демонстрирует во многих местах свою гипсовую природу, и следует поторопиться и снести его, пока он не рухнул. Его аллегорические фигуры, столь прекрасные и белые еще несколько месяцев назад, почернели, а их кожа покрылась ужасной экземой. Впрочем, это же произошло и с остальными гипсовыми статуями, которые стоят в центральном саду и служат обрамлением входа. Убрать их следует незамедлительно. Именно они придают Марсову полю столь унылый вид. В них есть нечто трупное, отчего становится не по себе. Что до аллей сада, они все перерыты, как и были до открытия выставки".