Жена тигра - Теа Обрехт

Вскоре начало появляться жилье. Первым стоял крытый жестью дом фермера, верхнее окно которого смотрело прямо на дорогу. В нем никто не жил, черный виноград уже заполз в огород и поглотил большую часть фруктового сада. Затем сразу за углом мелькнул следующий дом, вообще-то способный удивить любого, кто проезжает мимо. Там на крылечке всегда сидит седовласый мужчина, но стоит ему увидеть машину, как он встает и демонстративно уходит в дом. На всякий случай имейте в виду: он услышал скрежет ваших колес по гравию еще минут пять назад, но ему непременно нужно, чтобы вы видели, как он захлопнет дверь у вас перед носом. Это Марко Парович, о котором я не раз еще упомяну в своем повествовании.

Миновав несколько небольших симпатичных водопадов, я вскоре оказалась в центре селения, где десять — двенадцать серых домиков с красными крышами сгрудились вокруг площади с однорукой бронзовой статуей святого Даниила и деревенского колодца. Я заметила, что бо′льшая часть мужского населения деревни торчит в местной таверне, устроившись на широких скамьях открытой веранды, так что мою машину увидели все, но никто на меня даже не посмотрел.

Мой дед вырос в каменном доме, до крыши увитом плющом с яркими пурпурными цветами. Теперь этого дома уже нет — лет двадцать он простоял пустым, а потом его по кирпичику разобрали местные жители, чтобы починить стены на скотном дворе, залатать пробоины на чердаке, укрепить двери.

Мать моего деда умерла родами, а отец — еще до того, как дед сумел его как следует запомнить. Так что, в общем, рос он в доме своей родной бабушки, местной повитухи. Она и сама выпестовала шестерых, причем половина этих детей принадлежала ее деревенским приятелям и соседям. Все в Галине любовно называли ее Мама Вера. Уцелела только одна ее фотография. На ней Мама Вера выглядит суровой женщиной средних лет. Она стоит перед зданием, похоже каменным, за углом которого виден большой фруктовый сад, уходящий далеко вниз по склону холма. Ее руки, скрещенные на груди, — это руки труженицы, а суровое выражение лица свидетельствует о том, что человек, который ее фотографирует, должен ей кругленькую сумму.

В те времена в доме было всего три комнаты. Мой дед спал рядом с камином на низенькой деревянной кушетке с соломенным тюфяком. Кухня у Мамы Веры была чистенькая, со множеством самых простых кастрюль и сковородок, связками чеснока, свисающими с потолочных балок, и с аккуратной кладовой, битком набитой бочонками с маринованными овощами, кувшинами с айваром[1], связками лука, нежнейшей розовой ветчиной и бутылками с домашней ракией из грецких орехов. Зимой Мама Вера разжигала очаг, и он топился днем и ночью без перерыва, а летом на вершине закопченной каминной трубы гнездилась пара белых аистов, иногда часами самозабвенно щелкавших клювами. Из сада открывался вид на зеленые горы, высившиеся над селением, и на долину, через которую протекала сверкающая на солнце широкая река. Она резко сужалась в излучине и как бы окаймляла церковь с красным шпилем. Грунтовая дорога, проходившая возле самого дома, вела от липовой рощи прямо к сливовому саду Мамы Веры, раскинувшемуся у самой воды. У себя в огороде Мама Вера сажала картошку, салат, морковь, а еще там рос небольшой розовый куст, за которым она ухаживала с заботой, поистине достойной восхищения.

Говорят, во времена Средневековья это селение было довольно большим, оно постепенно разрасталось вокруг Свято-Данилова монастыря. Архитектору, создателю этой обители, явно обладавшему знаниями о ландшафте и создавшему искусный проект, весьма повредило то, что он оказался не в силах учесть почти непрерывное продвижение по данной территории различных армий, идущих через восточные горы в долину реки. В результате постоянно нарушалось уединение монахов, да и на земли обители вечно кто-то покушался: растущая армия фермеров, пастухи, горцы. Последние были способны выдержать схватку с медведем, глубокими снегами, восставшими мертвецами и даже самой Бабой Рогой, она же Баба-яга, но в итоге пришли к выводу, что изолированное существование на восточных склонах отнюдь не так привлекательно, как жизнь под защитой прочных стен обители. При первом же появлении турецких орд горцы бежали под защиту монастыря и вскоре создали нечто вроде собственной маленькой экономии, основу которой составили два десятка мастеров различных профессий. С тех пор они постоянно жили в тех местах и из поколения в поколение передавали мастерство и жизненный опыт. Свою обособленность это маленькое хозяйство яростно защищало даже после того, как во время Первой мировой войны сам монастырь был практически уничтожен. Аутсайдеры туда не допускались, если не считать торговцев, время от времени приезжавших в селение летом, в основном по ярмарочным дням. Дочери некоторых семейств из-за гор порой выходили замуж за кого-нибудь из жителей Галины.

Мама Вера была из семейства потомственных пастухов и скотоводов. Оставшись одна, она вложила так много сил в это дело, что считала подобный образ жизни самым естественным и разумным и полагала, что и мой дед со временем ему последует. Он вырос среди овец, окруженный их блеянием и вздохами, густым запахом, влажными, вечно слезящимися глазами. Его совершенно не пугали их жутковатые тела, оголенные после стрижки. Свыкся он и с неизбежной гибелью животных, весенним забоем, когда мясо овец шло на продажу. Для него было самым обычным делом, когда Мама Вера наносила ножом прямой и точный удар, убивая овцу. Она вообще все делала очень четко и решительно — от приготовления пищи до вывязывания очередного свитера для своего внука. Ритуальные ритмы этой жизни были как бы встроены в характер Мамы Веры, в ее природу, и составляли ту, самую ценную часть ее достояния, которую, как она надеялась, унаследует и мой дед. Четкий, логичный процесс перехода от сезона к сезону, от рождения к смерти — без ненужных, совершенно излишних сантиментов.

Будучи по природе своей типичным матриархом, придерживаясь раз и навсегда установленных правил, Мама Вера не сомневалась в том, что и дед мой вскоре тоже примет на вооружение данный порядок вещей, как и в его способностях. Мало того, она была, пожалуй, даже чересчур в нем уверена, ибо в шесть лет вручила ему маленький, как раз по росту, пастушеский посох и отправила с горсткой старых овец на пастбище. Мама Вера надеялась, что старые, привычные к определенному ритму жизни животные не доставят ему особых хлопот. Собственно, так началось его обучение, и дед мой был счастлив и горд новой ответственностью, которая отныне была на него возложена. Но он оказался еще слишком мал и впоследствии с трудом вспоминал лишь отдельные фрагменты того, что с ним приключилось. Дед не забыл покой утренних полей, мягкие упругие бока овечек и неожиданное падение в какую-то глубокую дыру, где ему пришлось провести ночь в полном одиночестве, хотя сверху на него и глядели озадаченные морды овец. Лишь много часов спустя, уже на рассвете, над краем ямы появилось и задумчивое лицо Мамы Веры, его отыскавшей.

Это была одна из тех немногочисленных историй, которые дедушка рассказывал мне о своем детстве. Другую же, что характерно, можно счесть почти медицинским анекдотом. Дед с малых лет дружил с девочкой по имени Мирица, жившей по соседству на той же улице. Когда они немного подросли и перестали с увлечением выдирать друг у друга волосы и обзываться нехорошими словами, то перешли к более цивилизованным играм: стали изображать жену и мужа, у которых есть свой домик — они устроили его в шалаше. Однажды мой дед, играя роль прилежного отца семейства, отправился «в лес по дрова». Он шел по улице, разговаривая сам с собой и держа в руке игрушечного вола, а Мирица тем временем, убежденная в том, что прилежной жене полагается непременно приготовить мужу обед, сварила ему суп из колодезной воды и листьев олеандра. «Мужа» она кормила за столом, на роль которого удачно был выбран широкий пень. Проблема возникла не из-за самой игры, а из-за того, что мой дед, как и полагается супругу, с аппетитом съел поданный «женой» суп из листьев олеандра, и у него тут же начались дикие приступы рвоты.