Пятое царство - Юрий Буйда

Европа пошла иным путем: церковь владела душами людей, тогда как корона – их налогооблагаемыми телами. Это двоецентрие, которого на Руси не было, как заметил Георгий Федотов, послужило фундаментальной основой европейской свободы личности. По мнению Франка, «религиозный дух западного мира с самого зарождения европейского общества в эпоху раннего Средневековья с огромной силой вложился в дело внешнего строительства жизни», тогда как в России «великая духовная энергия, почерпаемая из безмерной сокровищницы православной веры, шла едва ли не целиком вглубь, почти не определяя эмпирическую периферию жизни… она не определяла собою общественно-правового уклада русской жизни и государственных отношений».

Созданное к началу XVII века национальное государство скреплялось верой в Силу, а уж потом силой Веры, – но не адекватной национальному государству секуляризованной государственностью, высвобожденной энергией самочинной личности, наконец культурой, которая основывалась бы на признании автономной ценности земной жизни.

На этом историческом фоне подвиг Бориса и Глеба обретает новое измерение, представая актом сознательного антиперсонализма, отказом от любого деяния, не санкционированного Отцом-Хозяином и подрывающего главный духовный ресурс государства – Дух Общности – перед лицом врага (Орды, Запада или дьявола).

Наверное, здесь и нужно искать объяснения русской ксенофобии с ее оборотной стороной – так называемым преклонением перед динамичным и технически (во всех смыслах) более совершенным Западом.

Здесь же и источник чрезмерного уважения к традиции, перерастающего в тотальный консерватизм, когда бездействие ассоциируется с благодатью – устойчивостью, прочностью, жизнеспособностью.

Понятно, что в условиях, когда превыше всех свобод ставится свобода внутренняя, духовная, всякое внешнее, социальное проявление личности допускалось лишь с санкции власти – слившихся в целое Государства-Церкви.

И само собой разумеется, что это затрудняло или делало невозможной самореализацию человека, который, вдобавок ко всему, был поставлен в крепостную зависимость от власти, т. е. лишен возможности распорядиться собой по своему усмотрению. Это касалось не только крестьян, но и бояр с князьями, называвшими себя перед лицом царя его «холопами».

Итак, суть явления Самозванца можно свести к его несанкционированности. Никто из тех, кто имел на это хоть какое-то право, Юшку Отрепьева на царство не звал: ни земство, ни бояре, ни церковный собор. У него, занимавшего одну из нижних ступенек в социальной иерархии, не было никакого права и даже теоретического шанса на престол: для русского общества принцип «всяк сверчок знай свой шесток» был идейным абсолютом. Его поступок был чистейшей воды самовыдвижением, авантюрой, и поразительно, что на какое-то время русское общественное мнение, скованное нерассуждающим и некритическим отношением к традиции, приняло его как мессию.

Лжедмитрий был первым ярким явлением свободного русского человека.

Он вбросил в русское сознание саму идею личной свободы, личной ответственности и инициативы, невозможных в досмутной России…

Впрочем, в активном словаре русского человека по сию пору нет слова «свобода» в нашем понимании – ему соответствует понятие «воля», то есть lubie, volonté, gré, да и то лишь в тех случаях, когда речь идет о сильной, страстной натуре, готовой перевернуть, разрушить мир ради своей прихоти, а там хоть трава не расти, как говорят русские.

Князь Иван Хворостинин

генуэзцу Филиппу Мею написал:

К тому времени, когда я выйду на волю, ты должен доставить в мой дом следующие товары:

Четыре красных генуэзских шапки.

Пять дюжин кусков холста для рубашек, по сорок талеров за кусок.

Полторы дюжины золотых и серебряных позолоченных пуговиц в виде груши или еловой шишки с какими-нибудь каменьями и финифтью, недорогих, но покрупнее.

Таких же пуговиц в арабском вкусе, имеющих вид груши или дыни.

Две дюжины пуговиц коралловых с жемчужиной в середке для кафтана.

Двенадцать бочонков высокого вина, но не сладкого.

Бочонок аптечной аквавиты.

Четыре моденских круглых щита.

Дюжину кожаных ремней с испанским золотым тисненым узором.

Писчей бумаги.

Курительных духов побольше разных, по фантазии.

Книгу Пигафетты о путешествии Магеллана.

Две дюжины лучших душистых мыл для рук.

Небольшие часы с будильником и часовым боем.

Пармезану, две пары масок, лимонов и апельсинов, немного португальских вареньев.

Из Венеции и Милана – разного сорта хрустальных четок с золотом.

Медный глобус большой.

Флорентийского бархатного галуна шириной в два пальца.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

В Галиче я не был почти тридцать лет, с того дня, как отец усадил меня в повозку, отправлявшуюся в Москву, откуда с итальянскими купцами я должен был поехать в Болонью.

Секретари патриарха, сдержанный Никон и сладенький Виссарион, снабдили меня довольно толстым досье, в котором было немало документов, рассказывающих о бедственном положении Галича.

В 1609-м, 1613-м и 1619 годах город пережил нападения польских и запорожских банд, превративших Галич в пепелище. Население скрывалось в лесах, вливалось в ополчения, которые освобождали Москву, многие погибли, многие не вернулись в родные края. Сейчас, судя по документам, город возрождался. Оживала Рыбная слобода, восстанавливались металлургические заводы, предприятия, выпускающие селитру и кирпич, но налогооблагаемая база сократилась почти втрое. После Смуты запустевшие земли царь стал раздавать боярам Мстиславским, Шереметевым, Урусовым, Морозовым, что вызвало недовольство свободных черносошных крестьян, которые не могли конкурировать с аристократами.

Ранним утром мы медленно ехали по главной улице к бревенчатой крепости, над стенами которой золотились купола храма Преображения Спасова.

Жалкие лавчонки, пепелища, нищие, тощие псы, новые дома – их было мало.

А ведь когда-то на осенние ярмарки в Галич воры, шулера и проститутки приезжали артелями аж из Москвы – поживы хватало на всех.

Губной староста Алексей Перелешин ждал нас в своей канцелярии.

Моих лет, невысокий, мощный, краснолицый, на правой руке – обрубок вместо указательного пальца.

Ничего нового он нам не рассказал. Власть контролирует Галич, а в отдаленных деревнях молятся на князя Жуть-Шутовского, которого, однако, никто в лицо не видел. Говорят, князь со своим воинством грабит обозы, помогает бедным и призывает к походу против царя Навуходоносора. Несколько попыток выйти на его след не увенчались успехом – население стоит за него горой, прячет его эмиссаров. Костромские леса – океан, спрятаться там можно на всю жизнь, никто не найдет.