Операция "Дуб". Звездный час Отто Скорцени - Грег Аннусек

«Ваше Превосходительство, нас не предупредили о вашем прибытии на Понца, — оправдывался Марини, местный карабинер, которому было поручено присматривать за бывшим диктатором. — Лично я узнал об этом всего час назад».

«Не переживайте, капрал», — успокоил его Муссолини. Чуть позже он отправил Марини раздобыть для него матрац, простыни и подушки.

Именно в таких спартанских условиях 29 июля 1943 года, то есть на следующий день после прибытия на Понца, дуче отметил свое шестидесятилетие — вернее, если не считать приставленную к нему охрану, встретил его в полном одиночестве. По случаю такого события он удостоился от карабинеров подарка — четырех персиков. Муссолини согласился принять этот дар лишь после того, как Марини заверил его, что скромный подарок этот не слишком разорителен для жителей островка.

«Дни на Понца тянулись медленно, — вспоминал дуче. Он был полностью отрезан от внешнего мира. Ему было запрещено читать газеты или слушать радио. — На Понца я осознал всю низость заговора, с помощью которого от меня избавились. Я был убежден, что все это приведет к капитуляции Италии, а меня самого передадут в руки врагу».

В начале августа, пока в Риме уже полным ходом шли засекреченные поиски Муссолини, партнеры по «оси» продолжали посматривать друг на друга с опаской и подозрением. Такой взгляд исходил и из итальянской столицы, и из Восточной Пруссии. Трудность для каждой из сторон заключалась в том, как провернуть свои тайные дела, не спровоцировав при этом вторую сторону на открытые враждебные действия. Ни немцы, ни итальянцы не были готовы сбросить маски добросердечных партнеров и обнажить свои истинные намерения. Нравилось им это или нет, но бывшие друзья, несмотря на охлаждение отношений, не решались разорвать последние нити, которые все еще связывали их между собой.

Впрочем, отношения были уже не те. Пресловутая «ось» Берлин — Рим, некогда заставлявшая неприятеля трепетать от страха, похоже, доживала свои последние дни, превратившись в игру, в серию хитроумных взаимных интриг и обманов в духе Макиавелли — игру, которую ни одна из сторон не хотела бы проиграть.

Режим Бадольо уже начинал побаиваться неминуемого эндшпиля. В Риме гитлеровские ищейки вынюхивали едва ли не каждый камень итальянской столицы, каждый ее закоулок в надежде выйти на след пропавшего дуче. На севере страны через Бреннерский перевал в Италию входили все новые и новые немецкие части, причем делали это, даже не спросив формального разрешения у нового правительства, которому ничего другого не оставалось, как закрывать на это глаза, делая хорошую мину при плохой игре. А ведь уже в первую неделю августа на территорию Италии прибыли около 30 тысяч немецких солдат.

Официально они прибывали сюда как товарищи по оружию и в большинстве своем не проявляли враждебности по отношению к итальянцам. Тем не менее каски некоторых из них украшал провокационный лозунг «Да здравствует дуче!», намалеванный яркой краской. Новое правительство, которое делало все для того, чтобы как можно скорее уничтожить идейное наследие фашизма, вряд ли видело в этой солидарности с бывшим диктатором обнадеживающий знак.

Не сумев в конце июля установить контакт с союзниками при посредстве Ватикана, Рафаэле Гварилья, новый министр иностранных дел Италии, предпринял еще один шаг к миру. 2 августа он отправил эмиссара по имени Ланца д’Аджета, члена итальянской миссии при Святом престоле, в Лиссабон, в нейтральную Португалию, чтобы там войти в контакт с союзниками через их представительство в этом городе. Несмотря на двусмысленное положение Италии, Бадольо, как, впрочем, и король, пребывал в уверенности, что либо он сам, либо его эмиссары рано или поздно сумеют убедить союзников, чтобы те пересмотрели свое жесткое требование «безоговорочной капитуляции». (В начале августа итальянцы послали еще двух эмиссаров. Один из них, Альберто Берио, отправился в Северную Африку, в Танжер, чтобы установить связи с англичанами. Другой, промышленник-миллионер Альберто Пирелли, поехал в Швейцарию, чтобы выяснить, согласятся ли нейтральные страны способствовать переговорам между Италией и союзниками.)

Увы, его оптимизм был неоправдан. Отказ выполнить это требование плюс вечные метания нового режима грозили затянуть мирный процесс гораздо дольше, нежели он первоначально рассчитывал. С одной стороны, покидая Рим, д’Аджета так и не получил полномочий вести переговоры от лица итальянского правительства, все, что он мог сделать, это известить союзников о намерении Италии снять с себя союзнические обязательства перед Германией. «Д’Ажета (sic!) с начала и до самого конца ни словом не обмолвился об условиях мира, — писал Черчилль Рузвельту после лиссабонской встречи. — Вся его история — это не больше чем мольба спасти Италию от немцев и от себя самой, причем сделать это как можно быстрее».

Ну а поскольку в затылок Италии дышали гитлеровские части, король и Бадольо, похоже, не торопились переходить на другую сторону. И хотя истина нам до конца не известна, есть все основания предполагать, что оба пытались тянуть время в тщетной надежде на то, что Гитлер изменит свою позицию и позволит Италии в одностороннем порядке выйти из «оси».

Со своей стороны, Черчилль был готов сделать итальянцам поблажку. «Бадольо признает, что ведет двойную игру, — писал Черчилль 7 августа в записке Энтони Идену, министру иностранных дел. — Однако его собственные интересы и настроение итальянцев склоняют меня к тому, что обманутым в конце концов окажется Гитлер. Полагаю, учитывая трудность его положения, мы должны пойти на небольшие уступки».

* * *

Тем временем на другом конце Европы, в Восточной Пруссии, Гитлер продолжал нервно расхаживать по коридорам «Волчьего логова». Ожидание того, чем все закончится, для фюрера было столь же невыносимо, как и для итальянцев. К этому времени Гитлер уже расстался с мечтой похитить Бадольо и королевскую семью, после чего захватить Рим. Фюрер считал, что именно силовое решение раз и навсегда решит проблему верности европейского союзника Германии. Эта идея лила ему на душу бальзам — частично по личным причинам, частично потому, что Гитлер не сомневался, что она сработает. Не удивительно, что он постоянно грозился воплотить ее в жизнь.

Но, как говорится, нет худа без добра. Ситуацией в Италии можно воспользоваться с тем, чтобы взбодрить поникший боевой дух немцев, потому что, если верить Геббельсу, «кое-кто пребывает в состоянии, близком к панике». Увы, несмотря на все мольбы министра пропаганды, Гитлер не нашел, чем их утешить. Итальянский кризис поставил его перед неразрешимой загадкой.

«Сейчас не лучшее время выступать с обращением к немецкому народу, — признался фюрер в разговоре с одним из своих приближенных. — Я не в состоянии высказывать сейчас мои взгляды относительно положения в Италии. Если я сейчас отзовусь о нем положительно, то тем самым окажу поддержку кругам, которые даже сейчас замышляют предательство. С другой стороны, я не могу выступить против нынешнего итальянского правительства по всем хорошо известным причинам военного характера. Вместе с тем я не могу закрывать глаза на эту проблему, поскольку в противном случае это было бы расценено как знак внутренней и внешней слабости. Как только итальянский вопрос прояснится — все равно, в какую сторону, — я тотчас же смогу выступить перед немецким народом».