Учись слушать. Серфинг на радиоволне - Марина Москвина

Как-то в театре имени Пушкина заболел гитарист, и Коленов поклялся, что приведет замену – нашего Юрика. Все страшно обрадовались, а то пришлось бы отменять спектакль.

Я помню, как Юрик ругался и топал ногами, а Коленов оправдывался:

– Что тут такого? Ты же играешь все это.

– Но как? Трын-брын! Там ведь надо профессионально!

– Подрепетируешь! Вот я тебе ноты принес. До вечера еще времени – о-го-го!

Ни жив ни мертв, он все-таки пошел. И сыграл. С тех пор они играли по очереди – то Юрик, то театральный гитарист Серега.

Конечно, мы с Люсей явились – не запылились.

Меня, правда, не пускали: на вечерние спектакли детям до шестнадцати не разрешалось. А мне тогда было десять лет. Но Люся всех уговорила.

Коленов нас мигом увидел со своей верхотуры. И подал знак Юрику.

Зал был залит электрическим светом, нарядная публика входила и устраивалась в бархатных креслах. Юрик, в белой рубашке при галстуке, с гитарой – в ложе справа над сценой.

А уж мы с Люсей нарядились! Она в импортном розовом костюмчике – из Парижа, распространяя аромат «Шанель № 5». Я – в новой белой юбке шерстяной в складочку с бретелечками. Мы уселись в партере – прямо посередине, я стала крутить головой и отчаянно махать – то Коленову, то Юрику, буйно афишируя наше близкое знакомство.

Потом прозвенел второй звонок. Юрик проверил звукосниматель на гитаре. Подключился к динамикам.

Третий звонок. Свет стал медленно гаснуть. Коленов направил на занавес голубовато-лунный луч. Юрик начал потихоньку играть очень грустный пролог. На просцениум вышла Доменика в черном покрывале: «Диду э гвори амальяти, профинандо де круну…» – такие слова или что-то похожее говорила она под музыку, наверное, молилась.

Тут занавес открылся, и солнце, как настоящее, ворвалось в зрительный зал. Юрик внимательно следил за действием: крестьяне танцуют на празднике урожая, а вот и грузовичок-библиотечка, сейчас Чечилия будет петь под его аккомпанемент свою сумасшедшую песенку-тарантеллу: «Се риди – примавэйро…» А теперь вальс… Юрик играл его для Чечилии и Микеле, а они медленно кружились и влюбленно смотрели друг другу в глаза.

– Что ты будешь делать, Микеле, если камень свалится на наши головы разом? Ты испугаешься? – спрашивала Чечилия.

– Если ОНА свалится на наши головы… – отвечал Микеле.

– Почему ты говоришь «она», ведь камень мужского рода…

– Я говорю – ОНА… Я говорю – ОНА… Я говорю – ОНА…

А потом как закричит:

– Чечилия!!! – схватил ее, прижал к себе, как будто и правда ей на голову сейчас обрушится камень.

Так началась их любовь.

Вместе с Микеле я любила Чечилию и дрожала от страха, когда Доменика отстранила ее ладонь: «Нет, я не буду тебе гадать». И волосы шевелились у меня на голове от страшного пророчества старухи: «Им обоим смерть на горбатом мосту».

В конце спектакля, когда Чечилия выкрикивала: «Я хочу быть красивой. Микеле любил, когда я была красивая. И я хочу, чтобы вы запомнили меня такой!» – наш Юрик что есть силы ударил по струнам, а Чечилия плясала и пела, и автоматная очередь обрывала ее песню и его игру.

И это было не все. Еще предстоял финал.

– Там-та-там, та-та-та-та-та-та-та-та, там-та-там… – играл Юрик.

Опускался занавес. На темном фоне в круге света Доменика снова говорила свои непонятные роковые слова.

В зрительном зале вспыхнул свет. Разразилась буря аплодисментов. Это был счастливейший момент нашей жизни, Люся очень здорово описала его в своей книжке «Дядя Визбор – мой кумир». Я тоже, когда выросла, описала его в своей повести «Не наступите на жука». Вернее, слово в слово списала у Люси. Она мне потом сказала: «Ты что ж ничего не изменила? Смотри, больше ни у кого так не списывай. А то получишь по шапке».

И вот я снова Люсиными словами рассказываю о «Романьоле».

Это была величайшая победа в истории театра, всего театрального искусства, итальянского драматурга Луиджи Скуарцина, переводчика Богемского (литературная обработка, между прочим, Михаила Светлова), влюбленных в «Романьолу» актеров, композитора Колмановского, главного режиссера театра Бориса Равенских, нашего Юрика и Сашки Коленова, – если единственный, по недоразумению впущенный к ним на спектакль ребенок испытал такой силы катарсис, такой могучий восторг перед победой истинной и вечной любви над разлукой, войной, даже самой смертью, настолько забыл о себе и об окружающем обыденном мире, что просто-напросто обкакался.

Люся сразу почуяла неладное, схватила меня, поволокла к выходу, омыла в семи водах, ведь надо было успеть до антракта – когда народ хлынет в буфет и в туалет.

Все это я к тому, что и у меня была кое-какая школа игры на шестиструнной гитаре. Я тоже распевала песни Булата Окуджавы, Редьярда Киплинга, Александра Галича. Поэтому смело могла предлагать свою кандидатуру театру Камбуровой в качестве хотя и неказистого, но рыцаря духа и света.

Отец мой Лев был в ужасе от нашего легкомыслия. Он-то помнил, каких трудов и заоблачных пируэтов нам стоило мое поступление в МГУ. А мы с Люсей, как бабочки, готовы снова лететь на огонь. Люся только не велела сразу признаваться Елене Камбуровой, зачем я звоню.

– Начни издалека, – она учила меня. – Спроси, нельзя ли взять интервью о новом театре? …А заодно действительно сделай передачу.

Мы раздобыли телефон, и я позвонила:

– Алло? – произнесла Камбурова встревоженным голосом, таившим в себе термоядерную мощь.

– Здравствуйте, Лена! – сказала я. – Ходят слухи, что вы собираетесь открыть театр?

– О чем вы говорите, – она грустно отозвалась. – Сейчас о театре и речи быть не может.

– А я читала, вы хотите…

– Хочу. Но кто ж мне разрешит?

И такая печаль была в ее голосе, что я сказала бодро:

– Ну тогда я сделаю передачу – о вас.