От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но край родной, дальневосточный всегда будет помнить о Фадееве, который спел ему свою прекрасную, вдохновенную, бессмертную песнь...
Мы вернулись домой на Суйфунскую в девятом часу, когда в мглистой бухте Золотой Рог отразились огни Владивостока, живописно раскинутого на холмах.
До отхода поезда осталось каких-нибудь полтора часа, и, хотя я порядком устал, Кучерявенко усадил меня читать одну из ранних повестей Фадеева — «Разлив», потому что в этой повести почти все про Чугуевку.
Я приехал в город Арсеньев ни свет ни заря. В аспидно-черном небе еще горели, казалось, все звезды, и тонкий серп молодого месяца висел над горным хребтом.
Пока я в сумерках искал автобусную стоянку, там уже выстроилась длинная очередь.
— Это все на Чугуевку? — спросил я старика, который сидел на бауле, попыхивая короткой трубкой-носогрейкой.
— Кому куда надо, а дорога одна, — сказал он, измерив меня взглядом.
В это время на площадь въехал автобус с зажженными фарами, и сразу в него набилось полно людей.
Ничего не поделаешь, решил я, придется поехать другим рейсом и уже собрался было пойти в город, как кондуктор — маленькая круглолицая девушка, — высунувшись из окна, спросила:
— Граждане, кто остался из экскурсантов в музей писателя Фадеева?
— Я еду в музей!
— Тогда, пожалуйста, садитесь.
— Так ведь в автобусе битком набито.
— Скоро начнут выходить — займете местечко!
Дорога в Чугуевку длится около пяти часов. Из окна автобуса видна долина Улахэ с ее густыми в красной осенней листве лесами, с высоченными сопками, сплошь заросшими диким виноградом, стремительными горными реками.
«Эта земля вырастила полтора миллиона десятин гигантского строевого леса. Мрачный, загадочный шум плавал по таежным вершинам, и внизу, у корявых подножий, стояла первобытная тишина. Она скрывала и тяжелую поступь черного медведя, и зловещую повадку маньчжурского полосатого тигра, и крадущуюся походку старого гольда Тун-Ло. Под его мягким улом сухой лист шуршал чуть слышно и ласково...»
Так писал Фадеев в повести «Разлив».
Быстро светало. На горизонте вспыхнула заря. Белый утренний туман медленно сползал с горных вершин, скапливался в падях и распадках, и далеко стала видна дорога.
Вдруг за моей спиной кто-то тоненьким голосом начал склонять по-немецки. Обернулся — и увидел девушку-кондуктора. Прижатая в уголок, упершись локотками в бортик оконной рамы, она держала перед собой учебник немецкого языка и, не обращая ни на кого внимания, повторяла:
— Дас пферд. Дес пфердес. Дем пферде...
Сидевший рядом с ней старик, склонив по-птичьи голову, прислушивался к незнакомым словам и улыбался.
— Это по-каковски, Катя?
— По-немецки, дедуля!
— А именно?
— Пферд — по-немецки «лошадь».
— Ишь ты! — удивленно крутнул он головой. — Надо же!
Катя — ученица десятого класса Чугуевской школы имени Фадеева. Летом работает кондуктором, и в пути — он ведь долгий — повторяет немецкий. Будущей осенью она собирается поступить на факультет иностранных языков.
На первой же остановке сошло человек десять, и в автобусе стало не так тесно. Те, кто стояли, заняли свободные места. Легко вздохнула и Катя.
— Значит, в музей к Шуре Александровичу? — спросил меня старик.
— Да, в музей.
— Издалека едете?
— Из Ленинграда.
— Из самого?
— Конечно!
— Ишь ты! — воскликнул старик и сокрушенно покачал головой. —Знавал я Шуру Александровича. И матушку ихнюю знавал — Антонину Владимировну. Редкой души была женщина. — Он достал из кармана трубку, пожевал губами изгрызенный мундштук и сунул ее в карман.
Кстати, меня не удивило, что старый житель Чугуевки называет Фадеева «Шурой Александровичем». Помню, в 1933 году, после того как краевые газеты сообщили о приезде писателя в Хабаровск, на имя Александра Александровича стали приходить письма. Пришло письмо и от знаменитого в свое время охотника-тигролова, который попал в число раскулаченных и был выслан в один из отдаленных северных районов. Тигролов, видимо, знал и самого Фадеева и его родных и обратился к нему с просьбой помочь решить «дело по справедливости», ибо никогда кулаком не был, всю жизнь провел в тайге на охоте.
Письмо тигролова так и начиналось:
«Любезный Шура Александрович...», и дальше шло подробное изложение дела.
Позднее это письмо Фадеев передал Павлу Леонидовичу Далецкому, который, оказывается, тоже знал таежника-тигролова, и Далецкий специально ездил к нему то ли на Ульми, то ли на Ургал, куда в то время ссылались раскулаченные.
Дорога пошла в гору, на крутой перевал. Автобус медленно, с трудом одолевал его, а когда въехал на вершину, водитель выключил перегревшийся мотор, и с четверть часа мы стояли на головокружительной высоте. Внизу лежала Улахинская долина — гигантских размеров зеленая чаша, обрамленная горными, в багрянце и золоте, лесами, на дне которой голубыми лентами струились реки. По берегам их тянулись скошенные пшеничные поля и обширные участки неубранной сои. И повсюду — заросли дикого винограда, уже почерневшего, спелого. Его собирали в корзины, набивали в мешки и несли к дороге, ожидая попутных машин.
В эту пору бродят в тайге и искатели женьшеня и охотники за пантами из Чугуевки, Кокшаровки, Михайловки и других таежных сел.
Старик, с которым я разговорился, как раз и сетовал, что загостился в городе у сына, а ведь уже приспело время по тайге следопытничать.
Спустившись с горного перевала, автобус с полчаса мчался по ровной долине, потом снова взобрался на сопку, довольно легко одолев ее, стремительно повернул в узкий распадок, сплошь затянутый белым туманом, так что с четверть часа мы ехали вслепую. Шофер беспрерывно сигналил, предупреждая встречные машины. В свою очередь и они давали знать о себе короткими, частыми гудками.
Как только миновали распадок, навстречу брызнули, ослепляя, солнечные лучи.
По обеим сторонам дороги опять пошла тайга — густая, казалось, непроходимая, с высоченными кедрами и тополями, сплетенными снизу доверху лианами лимонника.
Кто-то из пассажиров догадался опустить оконную раму, и струя прохладного, освежающего ветра ворвалась в автобус.
Было одиннадцать, когда на развилке автобус сделал последнюю остановку перед Чугуевкой.
А вот и Чугуевка.
Я знал домик Фадеева по газетной фотографии и боялся пропустить его, но Катя, заметив мой ищущий