От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой

Не будучи уверен, что из-за своей занятости он напишет Николаю Павловичу, я сам в тот же день сообщил ему о моем разговоре с Фадеевым.

А повесть для ребят об орочах и русском учителе — «Река твоих отцов» — мне удалось написать только спустя пятнадцать лет, в 1965 году.

Летом 1962 года, когда я собрался лететь на Дальний Восток, Александр Андреевич Прокофьев, подписывая мне командировочное удостоверение, сказал:

— Будешь в Приморье, выкрои пару деньков и съезди в Чугуевку, на родину друга моего Саши Фадеева. Там, по слухам, собираются открыть мемориальный музей. Узнай на месте, какое участие смогут принять в этом деле ленинградцы. Ведь Александр Александрович с Ленинградом кровно связан.

— Непременно съезжу, — пообещал я.

...Чтобы попасть в Чугуевку, нужно сойти на станции Даубихэ. Но тут выяснилось, что поезд приходит туда ночью, и я решил ехать во Владивосток, к моему старому другу, писателю Кучерявенко.

Оказалось, что он вместе с Борисом Беляевым, литературоведом и критиком, на этих днях вернулся из Чугуевки, где открывали фадеевский музей.

...Только за окном вагона промелькнули станционные огни Даубихэ, память неожиданно вернула меня к тому, теперь уже далекому, времени, когда Дальний Восток еще не был разделен на области и представлял собой один обширный край — от берегов Амура до Берингова пролива.

Делегаты на краевой съезд Советов, особенно из отдаленных северных глубинок, добирались до Хабаровска недели две, а то и дольше.

Фадеев в это время находился в Приморье. Его вызвали телеграммой, и Александр Александрович, прервав работу над романом, приехал назавтра утренним поездом.

Не помню, как получилось, что на вокзале его никто не встречал, и он пешком добрался до гостиницы с небольшим чемоданом, в котором лежали смена белья, несколько книг и пачка рукописей.

Ему еще не успели приготовить номер, и Фадеев, как это бывало прежде, решил зайти ко мне.

— Вставай, брат, сходим в баньку, попаримся, — сказал он и добавил шутливо: — На сборы пять минут.

Мы отправились в баню на Плюснинку, попарились и на обратном пути зашли в гастроном — купили хлеба, колбасы, масла. Дежурная по гостинице тетя Шура принесла чайник с кипятком, стаканы. И мы сели завтракать.

В это время зашли молодые поэты — Петр Комаров и Григорий Кравченко. Увидав Фадеева, они застеснялись, хотели уйти, но Александр Александрович пригласил их к столу:

— Садитесь ребята, харч у нас богатый, хватит на всех.

— Александр Александрович, — сказал Гриша Кравченко, — в крайнем номере по коридору поселились удэге. Наверно, они вас интересуют?

— Неужели? — удивился Фадеев. — Делегаты?

— Честное комсомольское! — почему-то растерявшись, воскликнул Кравченко. Он вообще был по характеру очень стеснительным и перед Фадеевым робел особенно. — Петя Комаров свидетель, вчера я у них брал интервью для газеты. Трое пожилых удэге и один юноша, комсомолец.

— Откуда они — из Гвасюгов или с Бикина? — спросил Фадеев.

— Эти из Сяина, с верховьев Бикина.

— Интересно, надо будет зайти.

— Так я сейчас сбегаю к ним, скажу, чтобы никуда не уходили!

— Не стоит, Гриша, пускай идут по своим делам. Вечером с ними встречусь.

В дверь постучала тетя Шура:

— Товарища Фадеева зовут к телефону!

Александр Александрович встал, быстро надел гимнастерку, вышел в коридор.

Узнав, что Александра Александровича никто не встречал и он пешком добирался до гостиницы, Комаров почему-то стал ругать меня, словно я был в этом виноват.

— В редакции все утро машина стоит без дела, — ворчал Петр, глуховато покашливая в кулак.

Фадеев вернулся, вытер платком красное, вспотевшее лицо и, сев к столу, весело произнес:

— Ну и жарко после парилки! А что же вы, хлопцы, не пьете, не едите?

— Спасибо, мы уже, — сказал Комаров, отодвигая стакан с недопитым чаем. — Мы пойдем, в редакции ждут нас.

— Наверно, готовите номер о краевом съезде Советов? — спросил Фадеев.

— Уже подготовили!

— Александр Александрович, — сказал я, — ты поспи с дороги, а в обед мы за тобой зайдем.

Фадеев не стал возражать. Он взял из чемодана томик «Мастера искусства об искусстве» и лег отдыхать.

Редактор нашей комсомольской газеты Владимир Шишкин, узнав, что мы были у Фадеева и даже позавтракали вместе с ним, пришел в ярость:

— Газетчики, черт бы вас побрал! Хоть бы кто-нибудь из вас догадался взять у него пару приветственных строк к развороту. Наверное, сидели и читали ему свои стихи.

Мы ничего не могли ответить редактору в свое оправдание.

Нам действительно не стоило труда взять у Фадеева приветствие краевому съезду.

— Можете не сомневаться, что в «Тихоокеанской звезде» такое приветствие будет, — не успокаивался Шишкин. — Объявляю выговор!

И тогда я решил пойти на хитрость. Снял телефонную трубку, вызвал тетю Шуру и предупредил, что товарищ Фадеев лег отдыхать и кто бы ни звонил ему, пусть не тревожит, а если кто придет, чтобы не пропускала к нему в номер.

— Будет приветствие, товарищ редактор, — твердо сказал я.

— Под твою личную ответственность! — строго предупредил Шишкин.

Вечером, часу в девятом, Александр Александрович постучал в номер к удэгейцам. Они сидели за столом и курили трубки, наполняя комнату густым синим дымом. Трое пожилых удэге были в своих ярких национальных одеждах: узких штанах с наколенниками, шапочках-богдо с покрывалом, ниспадающим на плечи, мягких, из выделанной кожи, унтах; юноша был в синем, городского кроя, шевиотовом костюме.

— Вы из Сиина? — спросил Александр Александрович пожилого таежника с широким скуластым лицом и маленькими глазами под одутловатыми веками.

— Однако да, — ответил тот сквозь зубы, сжимавшие трубочку.

— А удэге из Гвасюгов нет с вами?

Они перебросились короткими фразами на родном языке, после чего удэгеец сказал:

— Наверно, нет!

Звали его Милован Дзянгулович Календзюга. Он неплохо говорил по-русски, правда с характерными для северян «его» вместо «он», и часто употреблял слова «однако» и «наверно».

Фадеев спросил, долго ли они добирались до Хабаровска, на что Календзюга ответил:

— Наверно, долго, однако не спешили. Река наши баты сама несла, а мы сидели, курили,