Стая - Марьяна Романова

«Прости меня», – тихо отвечает Николай.

Казалось бы, закрыть глаза, принять разрывающую боль и улететь, расправив отросшие крылья, над елями, над ночными полями, над фронтовыми огнями – к черной луне, которой нет дела до этой войны.

Федор был готов – зажмурившись, он сжимал вспотевшую холодную руку брата, отсчитывал секунды, как будто собирался прыгнуть с обрыва в реку. Но ничего не происходило – одна секунды, две, три. Смерть почему-то не спешила заявить на него права, хотя давно было ясно, что сегодняшней ночью он ей обещан.

Тогда Федор и увидел отца-покойника. Открыл глаза – нет врагов, нет штыков, только отец на краю окопа стоит. На нем рубаха синяя, кушаком подвязанная, черные штаны – так его хоронили. Лицо совсем исхудало, щеки ввалились, глаза запали и были такими белыми, зрачков не видать.

В первый момент Федор решил, что смерть все же за ним пришла, просто он ухитрился пропустить момент перехода, не почувствовать боли.

– Папа?

– Да. Федя. Поднимайся. Один ты тут остался. Я тебе скажу, что надо делать, чтобы вернуться домой.

– Разве я не…

– Живой ты, – сурово перебил отец. – Не могу я тут долго с тобой.

– А Коля… – Федор близоруко прищурился, вертя головой в поисках брата, который еще минуту назад вроде бы был совсем рядом.

– Нет больше Николая, – бесстрастно сказал отец. – Один ты теперь.

– Но как же…

– Торопись. Вылезай оттуда. Тебе надо бежать на восток. Долго бежать, километров двадцать. К утру доберешься. Там ваши. Расскажешь им все как есть. Будешь делать то, что они скажут. Отправишься в тот полк, в который они велят. Знай – волки тебя хранить будут. Пройдет время, ты вернешься домой. Не забудь про икону. Ты хорошо ее спрятал?

– В лесу закопал, – растерянно сказал Федор. – Не найдет никто.

– Вот и хорошо. Икона та – твоя жизнь. Ради нее волки тебя сохранят. Но и ты будь осторожен, – голос отца звучал глухо, в груди у него булькала слизь.

– Я с ума схожу.

– Нет. Поднимайся. Мне надо уходить.

На слабеющих ногах Федор выбрался из окопа. Весь в глине, в грязи, в крови. Он сначала увидел тех, кто направлял на него штыки, кто должен был препроводить его на другую сторону Стикса. Они лежали на земле лицом вверх, и у всех троих животы были вспороты. Двое рядом, один – чуть поодаль, и над ним какая-то тень черная копошилась. Федор шагнул ближе – посмотреть, что происходит, и отшатнулся – волк огромный, матерый, с блестящей серой шерстью, поднял от мертвеца перепачканную в крови оскалившуюся пасть и посмотрел прямо на него. Зарычал предупреждающе – моя добыча, не подходи, не тронь. Крупный волк, таких и не водится в здешних местах.

– Что же это такое… – впервые в жизни Федор чувствовал себя таким потерянным.

– Волки тебя хранят, – повторил отец. – Увидишь когда в лесу волка, не сторонись, иди спокойно. Никогда они не тронут тебя, чуют, кто ты. И ты их не трожь.

– Но почему же они Колю…

– Коля для них просто человек. Не могу я ничем помочь. Здесь теперь Колин дом. Попрощайся и уходи.

Федор обернулся и увидел брата Николая – он неестественно вывернул шею, его руки были раскинуты как для объятия, а в виске – черная дыра. Рыжие волосы в крови запекшейся.

– Но, отец, это какое-то безумие, – его голос дрогнул, он был готов расплакаться от бессилия.

Много лет не плакал, с самого детства. Ничто не могло его выбить из седла – ни боль, ни чужие обидные слова, ни близость смерти. А вот непонимание происходящего, ощущение полной беспомощности, рассыпавшийся на куски привычный мир…

Их было двое – сутулый мужчина с болезненно бледным лицом и лопоухий мальчишка лет двенадцати. Сидели за столом, над чашками с дымящимся чаем и тарелками с нетронутым красивым тортом. Грубые марципановые розочки на шоколадном бисквите. Необжитая холостяцкая квартира – пыль, засиженные мухами окна, разбросанная одежда, незаправленная кровать. Зато на плите – новенькие сверкающие кастрюли, и стол кухонный чистой скатертью покрыт. Неумелые реверансы сытому мещанству и жалкие потуги создать уют.

Сын впервые пришел к отцу в гости.

Впервые с тех пор, как его родители развелись. Ему было уже почти тринадцать лет, он вступил в возраст мужского самоосознавания, и считал, что проявление эмоций – это жалко. Он пытался шутить, весело рассказывать о своей школьной жизни, жестикулировал и немного заикался. Отец был мрачен – кому как не ему знать, что заикается мальчишка, только когда очень сильно нервничает.

Он ушел из семьи уже два месяца назад. На это не было никаких видимых причин. Брак его был если не счастливым, то уж точно спокойным. Любовь за пятнадцать с лишним лет переросла в товарищеские крепкие отношения с общими фоновыми шутками и миллионом привычных мелких бытовых ритуалов – вроде домашних рогаликов с кофе по воскресеньям, поездок на загородный рынок, пышных обедов у свекрови. У него не было другой женщины. Он слишком хорошо себя контролировал для того, чтобы допустить кризис среднего возраста – умел ловить такие состояния на старте.

Со стороны выглядело, как будто бы однажды утром он просто позавтракал, торопливо сложил в огромную спортивную сумку самые необходимые вещи и ушел, оставив ключи на кухонном столе. Навсегда ушел.

Конечно, на самом деле все было не совсем так… Но не будешь же объяснять такое тринадцатилетнему пацану.

И вот сын пришел в гости, нервно вывалил все свои новости и теперь насуплено молчит над тортом.

– Да… – со вздохом протянул мужчина. – Жизнь такая… Однажды, может быть, ты меня поймешь.

– Я сейчас понять хочу, – вскинул голову мальчик. – Я же не ребенок. Расскажи мне… Расскажи, о чем с мамой шептались.

– В каком смысле – шептались? – насторожился отец. – Ты что, подслушиваешь?

И мысленно одернул себя за чересчур строгую интонацию.

– Я не нарочно, – сын захлопал белесыми ресницами. – Просто мне не спалось… Я попить выходил. И услышал.

– И что же именно ты услышал?

Мальчик набрал в легкие воздуха, как будто бы собирался прыгнуть в ледяную воду. Нерешительно помолчал, а потом все-таки выдал:

– Научи меня быть волком, папа.

В первый момент мужчина поперхнулся невкусным, слишком слабо заваренным чаем. «Откуда он знает? Как он догадался?» Но потом все-таки взял себя в руки. Улыбнулся даже – пытался выглядеть спокойным и легкомысленным.

– Что ты глупости говоришь? Я тебя лучше научу не получать больше трояков по геометрии.

– Не ври мне, – сын на улыбку не ответил. – Ты же сам говорил, что самое дурное – врать тем, кто тебя любит.

– Разве я похож на волка?

– Нет, – опустил глаза мальчик. – Только вот я слышал…

– Да тебе просто приснилось! Нервные дни были. Ты уж прости нас… меня. За то, что на твою голову вся эта дрянь свалилась.