В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль

Следующая ночь принесла лишь несколько незначи­тельных сюрпризов. Некоторых из них мы увидели, вер­нее сказать, услышали. Они квакали своими лягушачьи­ми голосами за пределами светового круга, по разные стороны от маяка, но их намерения остались для нас тайной. Когда первые солнечные лучи упали на землю, мы различили их фигуры: две, три, четыре, может быть, пять, не больше. Они двигались по опушке леса, то и де­ло меняя направление, и даже не приблизились к маяку. На них не стоило тратить патроны, и уж тем более – ди­намит. В следующие ночи история повторилась. Они, были, но их не было.

В моей голове роились самые невероятные предполо­жения. Днем меня постоянно тянуло к нашим линиям обороны, туда, где связки динамитных шашек, соединен­ные между собой, были спрятаны в снегу. Я разглядывал отпечатки их лап, стоя на коленях, как настоящий следопыт, пытаясь понять, какая логика руководила действия­ми чудищ. Может быть, они учуяли динамит? Предчув­ствовала ли эта толпа, движимая стадным чувством, новую опасность, более грозную, чем ружья и винтовки, с которыми им уже довелось познакомиться? Иногда я удивлялся самому себе, пытаясь найти хоть какой-то смысл в лабиринте их следов. А что, если они хитрее ли­сы? Однако взрывчатка оставалась нетронутой. Мы про­пустили шнур через обрезки шлангов и водопроводных труб, которые нашли на маяке, и только потом закопали в снег. Ни одно из наших устройств не пострадало.

Пока между баталиями длилась пауза, я еще пару раз трахался с животиной. Я уводил ее с маяка под предло­гом того, что хотел отнести в лес разные железяки и мне нужна была помощь. В течение дня, чтобы занять свое время, я обкладывал шашки кусками жести, гвоздями и галькой, а также небольшими острыми предметами, которые находил вокруг. Дом метеоролога как нельзя подходил для моих планов. Мы разбирали его по кусоч­кам, в прямом смысле этого слова, в поисках материалов для нашего наступления. После того как мешки были наполнены, а иногда и до этого я укладывал ее на кро­вать и овладевал ею.

Философия и любовь порой противостоят друг другу в скрытых от глаз сферах. Но война и половой акт – это настоящий рукопашный бой. Насилие над животиной совершалось как бы с ее согласия. Мне не хватало рук и ног, чтобы охватить все ее тело, всю поверхность кожи. Я обращался с ней так, словно хотел добить никчем­ную скотину. После каждого совокупления я испытывал острую ненависть к этой посланнице преисподней.

Бескрайнее наслаждение уже не было для меня ново­стью. Однако и не умаляло его. Мне довелось пережить это чувство два или три раза; может быть, четыре. Каж­дый раз после этого я испытывал особую тоску, чувство детской беззащитности. Так томится влюбленный, не зная своей возлюбленной, или заплутавший в пустыне, совершая бесконечные круги по песку. Запустение, ца­рившее в нашем убежище, усиливало ощущение тупи­ка. Дом напоминал крошечный Рим, разрушенный за тысячелетие варварских набегов. Я лежал рядом с живо­тиной под холодными и грязными одеялами, жесткими, словно картонные листы, и дом, изъеденный временем, направлял на меня свою лупу, точно на муравья. Вода, текущая с потолка, превращалась в ледяные пластины. Влажность согнула деревянную обшивку стен, и доски выворачивались, словно подсолнечники. Там, внутри дома, течение времени замедлялось; жизнь виделась гла­зами червяка. В те дни в этих четырех стенах я чувство­вал себя на середине пути между жизнью и смертью. Мое существование подчинялось лишь двум желаниям: убивать и любить. Однако оба были невыполнимы.

– Сегодня точно придут, – говорил иногда Батис с ви­дом крестьянина, который предсказывает погоду. Но каждый раз ошибался. Чудища просто испарились. Это не было осторожностью, они презирали нас. Если нам и удавалось их увидеть, то совершенно случайно. Мы слышали топот маленьких стад за пределами свето­вого круга прожектора. Иногда их скрипучие голоса раздавались за пеленой ночного снегопада, иногда они мол­ча следили за нами, но маяк не привлекал их. Можно было предположить, что они пересекали твердь острова в темноте, следуя по какому-то своему маршруту к не­кой определенной точке, и самый короткий путь туда проходил через лес. Только и всего. Как-то раз мы вы­стрелили в направлении голосов разноцветными раке­тами в надежде привлечь их к маяку. Безрезультатно.

Никогда в жизни не подумал бы, что когда-нибудь бу­ду страстно желать, чтобы на нас напали толпы чудо­вищ. Но в действительности их отсутствие в эти дни ставило меня на грань помешательства. Однажды я уви­дел, что Батис сидит на стуле у наружной стены маяка. Я вынес второй стул для себя. Одна из его ножек оказа­лась короче других, мне не удалось удержаться, и я упал, смешно вскинув ноги. Стульев нам не хватало; и его не­трудно было починить. Несмотря на это, я разбил его о стену маяка. Я сломал ножки, спинку, а потом еще по­прыгал на обломках, чтобы от сего предмета мебели не осталось и следа. Батис смотрел на меня, потягивая ром. Он не раскрыл рта.

В другой раз я чуть не убил животину. Не припомню, как это вышло; впрочем, большого значения это не име­ет. Кажется, она перетаскивала поленья. Одно из трех, что были в ее руках, упало на землю. Когда это неловкое существо хотело поднять его, еще одно полено покати­лось на землю. Она нагнулась, чтобы поднять второе по­лено, и потеряла третье. Идиотская операция повторя­лась до бесконечности. Я подошел к ней.

– Подними поленья, – сказал я. Она пыталась выпол­нить приказ и терпела неудачу за неудачей. Я дал ей под­затыльник. – Подними поленья. – Мои окрики внушали ей ужас. – Подними поленья! – Она дрожала от страха. Я схватил ее за шиворот. – Подними поленья! – Она пискнула, прося о помощи, и это вызвало во мне прилив ярос­ти. Я, без сомнения, убил бы ее, не появись вовремя Батис.

– Камерад, это всего лишь лягушан.

Эти слова не были выражением милосердия, а просто заявлением собственника, тут не должно быть заблуж­дений. То, что я избивал это существо, задевало его только потому, что нарушало его право собственности на животину, не более того.

– Да, лягушан. И только один. В этом-то вся пробле­ма, – сказал я. И ушел.

Мое отчаяние объяснялось тем, что в мозгу то и дело вспыхивали мысли, в которых мне не слишком хотелось себе признаться. Во-первых, было совершенно очевидно одно: я вложил капитал собственной жизни в подводное приключение – там, на португальском корабле, я риско­вал своей шкурой. И по какому-то необъяснимому сте­чению обстоятельств, после того как мне пришлось под­вергнуться риску, нашими врагами овладела апатия. Это выводило меня из себя. После той операции я чув­ствовал себя как добропорядочный буржуа, который ожидает отдачи от своих трудов. Более того: я думал, или хотел думать, что массовое уничтожение чудищ из­бавит меня от опасности, которая мне угрожала, раз и навсегда, что ад исчезнет и больше не появится. С дру­гой стороны, во мне жило волнение, которое я не мог выразить словами. Крошечная ручонка у стекла скафан­дра. И еще сексуальность животины. В течение дня раз­брод мыслей вызывал у меня галлюцинации курильщи­ка опия. Батис сидел передо мной и ворчал что-то, а я отвечал чаще всего невпопад. Мое внимание рассеива­лось. Расстояние между нами заполнялось фигурами, сотканными из дыма.

Я видел подводную ручонку. Ее пальчики скреблись в стекло без страха, по-детски невинно. Потом возникла фигура животины. Она извивалось прямо передо мной, и зрелище было таким ярким, словно воздух превратился в экран. Затем – наше совокупление со всех точек зре­ния. Такое грубое и такое простое.