Осада Монтобана - Жюль Ковен

— Валентина! — вскричала она. — Милая Валентина!

Потом замялась, вспыхнула и быстро отняла руки, которые в первом порыве радости протянула сквозь решётку.

Откинув на плечи капюшон, мнимый послушник открыл свои чёрные волосы, составлявшие резкую противоположность с белокурыми локонами Валентины де Нанкрей, и в то же время Камилла, приблизившаяся к нему, заметила его одежду.

— Не Валентина, — сказал он, — но брат её Морис, которому наконец выпало счастье исполнить её поручение.

— Если бы моя добрая подруга и не предупредила меня письмом о вашем приезде в Париж, я узнала бы вас с первого взгляда, — отвечала Камилла. — В вас всё, даже голос, хотя он и немного суров, напоминает мне ту, которую я люблю более всех на свете.

Понятно, что разговор, завязавшийся таким образом, вскоре перешёл в дружескую беседу. Уже лет двенадцать они были знакомы друг с другом заочно. Благодаря Валентине Морис знал, так сказать, наперечёт, пленительные качества Камиллы, а ей были известны все увлекательные недостатки пылкого Лагравера.

В предметах разговора, занимательных для них обоих, не было недостатка, не считая похвал той, которая их сблизила. Впрочем, о ней Морис говорил мало, вероятно, из скромности, не желая восхвалять достоинства родной сестры. Он только упомянул о её нежной привязанности к престарелому отцу, от болезненного одра которого она в настоящее время не отходила, так как бедный старик, давно уже страдавший изнурительною болезнью, не вставал более с постели с тех пор, как отпустил на войну своего единственного сына.

— Как?! Вы едете туда, где сражаются мои братья? — вскричала Камилла.

Лагравер пояснил ей, что граф де Момежа, принимая в нём родственное участие, посылал его в действующую армию в качестве волонтёра, снабдив к тому же средствами как родного сына. Граф, пылкий патриот, избрал Мориса своим представителем, так как сам по преклонности лет не мог стать в ряды сражающихся. Молодой человек говорил с восхищением об этой возможности выказать свою храбрость, имея в виду, что если он оправдает ожидания своего благодетеля, то получит в награду роту, которую великодушный граф обещал купить для него. Несмотря на всё это, однако, он находился в большом затруднении благодаря своему несколько гордому и дикому нраву. С кем сблизиться, кому довериться при своей неопытности в военной жизни, когда он будет окружён людьми, ему совершенно незнакомыми.

— Разве вы там не встретите моих братьев?! — вскричала хорошенькая пансионерка. — Я дам вам письмо к этим трём пылким поклонникам нашей Валентины. Они полюбят вас из-за того уже, что вы им привезёте её живое подобие; они часто упрекали меня в том, что я их заставляю поклоняться ей, как таинственной богине, не давая возможности её видеть. Я напишу пару слов и они станут вам верными друзьями на всю жизнь.

Лагравер с жаром поблагодарил пленительную девушку. Потом он рассказал, по какой причине очутился в костюме послушника.

— По строгости монастырских постановлений, мне, конечно, был запрещён вход сюда, — сказал он. — Так что я обратился к моему дяде по матери, дому Грело, в надежде, что его влияние откроет мне неумолимые монастырские ворота. Оказалось, что мой родственник часто навещает вас от имени вашего высокого покровителя. Теперь вам понятна моя радость.

Хитрость, придуманная бывшим приором, показалась Камилле очень забавной. Однако весёлость исчезла с её лица, когда она заговорила о невыносимой скуке, которую наводила на неё жизнь в монастыре. Она перешла даже к очень грустному настроению духа, когда внезапное движение сестры Схоластики, предвещавшее её пробуждение, напомнило девушке, что разговор скоро должен быть прекращён.

— До свидания! — сказала она. — Не уезжайте из Парижа без моего письма к братьям.

С этими словами она протянула свою крошечную руку сквозь решётку, как уже сделала это тогда, как полагала, что видит перед собою Валентину. Морис взял протянутую ручку, но вместо того, чтобы её пожать, быстро поднёс к губам, прежде чем старая привратница настолько протёрла глаза, чтобы заметить его поступок. Камилла слегка вскрикнула, подобно испуганной птичке, и исчезла во мраке, в который погружена была остальная часть приёмной.

В течение недели толстый капуцин и его племянник целых пять раз приходили в монастырь визитандинок. Такие частые посещения надо было чем-нибудь оправдать в глазах настоятельницы. Дом Грело велел ей передать, что герцог Орлеанский очень озабочен здоровьем своей молодой протеже, которая действительно со времени первой встречи с Лагравером чувствовала себя не совсем хорошо, однако не так и худо, чтобы не быть в состоянии сходить в приёмную.

Валентина внушила Камилле такую дружбу к своему брату, что о смущении, свойственном робкой молодой девушке в присутствии человека, ей чужого, не могло быть и речи. С Морисом, вся жизнь которого с самого детства была ей хорошо знакома, Камилла не испытывала ни малейшей робости: она обращалась с ним так же свободно и непринуждённо, как с сестрою, на которую он походил. Со второй встречи ей уже казалось, что она воспитывалась и росла с ним вместе точно так же, как со своей мамочкой-сестрицей. Кроме того, Камилла, подобно всем пансионеркам монастырей, питала в душе поэтическую мечту о прекрасном молодом кавалере, который избавил бы её от затворничества в мрачных стенах, умоляя об одной лишь награде — любви. Она вполне была подготовлена поддаться обольщению, когда дружба Мориса вдруг превратилась в пылкий порыв страсти.

Не имея понятия о том, что значит отдаваться страсти, она с непостижимой лёгкостью увлечения, даже у такого наивного ребёнка, сказала ему под конец их шестого свидания:

— Я ваша и буду вашей даже против воли моих братьев, если бы они сочли союз наш неравным браком, как вы утверждаете.

Странно ещё было и то, что при обещании молодой девушки не зажглась искра пламенной страсти в глазах её обольстителя. На лице его не появилось улыбки торжества; её заменило какое-то судорожное движение губ, и если бы Камилла де Трем заставила его высказать свою мысль в эту минуту, она услышала бы только раздирающий душу возглас: «О, Сабина де Нанкрей!»

На другой день после этой загадочной сцены Камиллу в седьмой раз вызвали в приёмную для свидания с её обычными посетителями. Она едва успела показаться у двери, как дом Грело увлёк привратницу из залы, чтобы показать план её будущего монастыря и дать попробовать аликанте, которым наполнят его погреба.

Морис между тем быстро подошёл к Камилле и сказал ей шёпотом:

— Я сделал ужасное открытие. Каким образом, это вы узнаете впоследствии. Мой дядя — агент кардинала. Ваши братья служат орудием нового заговора Месье против правительства. Кардинал знает о нем. Я отправлюсь этой же ночью, чтобы предупредить ваших братьев. Их жизни в опасности. Напишите им несколько слов в моей записной книжке, чтобы они вполне доверились мне. Письма, которое вы мне дали, недостаточно.

Камилла де Трем стояла в оцепенении, как бы поражённая громом и машинально сжимала вложенный ей в руку карандаш.