Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

Тихон, единственный из всех, заметил в металлической двери голубятни зазубренные пулевые отверстия.

Вокруг трех длинных корытец-кормушек лежали разноцветные птичьи головы, крылья и тушки; лиловые внутренности и красные лапки были вмазаны в помет. Также в помет были вмазаны разноцветные ленточки.

Два южных окна разбиты, и в них сейчас хлестал дождь. Бочка с растворенным в воде пометом опрокинута. Набухшие фанерные вставки с северной и восточной сторон проломлены посередине. Отделение для голубиного молодняка рухнуло, как от бомбового удара.

Прилетные доски лежали косым крестом на полу.

За сеткой на полочках и жердочках, сжавшись, сидели уцелевшие птицы. И вид у них был такой, что им не только в небо больше не подняться, но и не выжить в ближайшие часы.

– Помрешь тут с вами, – сказал Тихон, когда комиссар незаметно подошел к нему.

– Ну и как тебе эти гули?

– Были кувыркучие да хлопучие. Во-первах, должо́н тебе сообщить, Ефимыч, что голубь сей как есть не германский, больно он простодушный, голубь сей. Во-вторах, бесчурно он дорогой. Вот, думаю, доче́ря управляющего и кинулась отцову птичку-то от Игнашки и Кузьмы спасать. А те на нее, а за нее наш лях с булавкой, ядрач хренов, а за них двоих, поперек Игнашки и Кузьмы, тёта встала… Дура круглая… Вот они ее, тёту эту, и под голу жопу… А третий, тот к собачьей свадьбе сдуру пристроился.

– Могло быть и так, – подвел черту комиссар, дабы избежать тех излишних натуралистических подробностей, на которые был способен его ординарец.

– Из винта еншо палили. Наши…

– Это я слышал. По «халлерчику» палили, а тот шанькиным телефонистом прикрывался.

– И не попали в него, Ефимыч, токмо с самогона дурного, в изобилии принятого. Шо им твой тефонист?.. С Шаньки-то хоть толк есть, табачком душу отогреет.

– А ты вообще-то чего сюда прибежал?

– А то и прибег, шоб с тобою вместе утечь, потому как ты тяперяча наштадиву нашему будешь поперек горла персона. Охоту на тебя объявит, сердцем чую. Распинать тя будет, царская держава, на таком вот кресте, – Тихон показал на «прилетные доски».

– Это за что ж? – обиделся комиссар.

– Да ты как дите мамино!.. За Кузьку, тобою зарезанного! Так шо тикаем немедля, комиссар, шоб худого боле не вышло. Схороню тебя на время, пересидишь-перетерпишь, а там развиднеется. Шо стоишь? Христорадить тебя, шо ли?

И пошел к северному проему. Доразрушил набухший фанерный лист двумя ударами ноги, отбросил щепу, оглянулся по сторонам и пролез в дыру. С той стороны голубятни никто их не увидит.

Комиссар потоптался на месте, взвесил сказанное ординарцем – и за ним.

Они бежали вниз меж деревьев. Комиссар несколько раз падал в пузырящийся глиняный поток. Поправлял черную от черной земли повязку.

Вдруг Тихон остановился, прислушался, поднес палец к губам. Схватил комиссара – и за дерево.

Как только Матвейка пронесся мимо, Тихон вышел из засады.

– Эй, кум, ты куда так фитюлишь? – и когда Матвейка резко развернулся, ткнул концом нагайки в его грудь.

– Ща те столкую! – Матвейка, сохранив не без труда равновесие, захватил черную нагайку Тихона и резко рванул на себя, но тут чуть было сам не поехал вниз.

Тогда Тихон свободной рукой схватил Матвейкино добро и безжалостно сжал его.

Метвейка перестал дышать. И сделал такие глаза, будто только что получил от противника непредвиденную газовою атаку.

– А ну, вернулся в свои окопы! – Тихон отпустил Матвейкино богатство. – А то напужал чесноком из легких. Слухай меня, кум, поворачиваешь в сей миг оглобли и ползешь вверх, не то зарублю рукописно, мамка с тятькой не узнают.

Матвейка, не меняя взгляда выпученных глаз, начал часто-часто дышать, хватая нижней губой по полкапельки дождя, а потом полез наверх, предоставляя комиссару и Тихону полюбоваться его красным задом с черными кожаными вставками.

– Подписал, мартышка, картинку задницей.

Когда Матвейка скрылся на бугре за деревьями, комиссар с Тихоном снова помчались вниз.

Правда, Тихон несколько раз еще останавливался и внимательно прислушивался, после чего догонял комиссара.

Возле бревен, аккуратно сложенных пирамидой, дорожка внезапно оборвалась, а затем разбежалась на две маленькие.

– И-эх, комиссар, думал определить тебя в трактирном погребке в опасной близости к окорокам и горилке. Но хорошая мысля́ пришла, грех не воспользоваться божьим указанием. Загребаем влево.

На дворе перед восточной пристройкой, которая по архитектурному замыслу в точности повторяла западную, они увидели Белоцерковского.

– От цапля!.. Через плесень к Богу пробивается, – сказал Тихон, скатываясь вниз к Родиону Аркадьевичу.

Господин Белоцерковский предстал перед ними в одних кремовых кальсонах, прилипших к ногам. Он словно дремал с открытыми глазами, стоя на одной ноге и молитвенно воздевая руки в серое темнеющее небо.

Казалось, все, что ему нужно было сейчас, – это вбирать в себя холодный дождь, как вбирала дождь стоявшая неподалеку от Белоцерковского пузатая бочка.

Заглядевшись на этого странного человека, комиссар тоже не удержался на ногах, проехал по грязи до самой пристройки.

Ефимыч обстучал сапогами крылечко, попрыгал, потоптался – безуспешно, вязкая земля с подошв не отлипала, а с ног комиссара бежали ручьи.

– Бросьте вы, в самом деле… – Белоцерковский потянул на себя дверь и старомодным жестом, устремленным в дверной проем, пригласил Ефимыча зайти вовнутрь.

Войдя в темный коридорчик пристройки, Ефимыч сделал пару шагов и застрял: повсюду, как в мирные времена, один чистый коврик сменял другой – не менее чистый.

– Положительно, вы человек воспитанный. Ничего страшного, я и сам наследил… – Родион Аркадьевич глянул на лужицу, набегавшую от его нежного цвета кальсон.

Ефимыч окинул прихожую обхватывающим взглядом: показалось, кто-то пришел раньше них – буквально самыми минутами раньше. Но кто?

Резная полка для обуви с боевыми петухами по бокам и языческим солнцем в центре (на женских ботиночках налипла земля с соломинками); корзина, из которой торчал еще не просохший зонтик (хоть и черный, но явно женский); громоздкий кованый сундук со сбитой ножкой, вместо которой была подложена толстая книга без корешка; застекленный книжный шкаф с ветхими книгами и такими же ветхими журналами; венская вешалка, на которой висело два пальто – мужское черное, с бобровым воротником и двумя рядами пуговиц – оно было совершенно сухим, и женское, в русском стиле, с плетеными петельками – оно пахло мокрой шерстью и было настолько набухшим, что воду из него можно было выжимать, как из губки.

«Запах, который я первым делом уловил, шел именно от этого женского пальто. Почему Тихон выбрал восточную пристройку? Из-за Родиона Аркадьевича или по какой-то другой причине? Кто еще в доме, кроме Белоцерковского? Нюра, что ли? Если она, то зачем ему