Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

кровью, и смотрела на клубившуюся тучу, подошедшую с востока, как смотрят на пролетающий аэроплан.

Домотканые кофта и юбка ее были покрыты леопардовыми пятнами грязи и разорваны в нескольких местах. К белым ногам приклеились соломинки и голубиный пух.

Глядя на эти тяжелые белые ноги, Ефимыч не знал, что ему сказать.

– Тебя, что ли, катали? – спросил комиссар так, как если бы намеревался немедленно записать ответ и на том покончить, пойти в расследовании дальше.

Баба, от которой требовалось сказать «да» или «нет», ответила:

– Второй раз замуж теперь никто не возьмет… – и опустила глаза, в которых жалость к самой себе мешалась со стыдом, покачала головой и закрыла рот рукой, чтобы из него не вырвалось что-то хуже того, что она уже сказала.

Ответ ее комиссара удовлетворить не мог, и потому он отказался его записывать, чтобы лишний раз не вводить в смущение потомков.

– Как так, не возьмут! Ты ж пролетарского происхождения, подберем тебе кого-нибудь из наших для удачного второго раза, – успокоил он ее в меру утешительным голосом.

Туча встала прямо над ними.

– Ты ей кошмары не рисуй из женихов-богопродавцев!.. – заступился за бабу апостол.

А баба сжала кулаки, такие же белые и большие, как ноги, и вперед:

– Я свои кошмары поимела в избытке, жидочек ласковый.

– Будет тебе, женщина, мир кулаками сотрясать. – На всякий случай комиссар все-таки отступил от белой вдовы. – Мир – он и так с одышкой ходит. Надругателей узнать сможешь? – сказал и сам краской залился, хотя немало повидал оприходованных красноармейцами баб, по лядвиям которых стекали ручьи.

Обычно он не шел поперек, не находил в себе для этого сил. Он вообще не понимал, как можно получить удовольствие от женщины, для которой ты не являешься объектом желания.

«Что это за забава такая собачья? Разве мы живем для того, чтобы отменить любовь? Разве власть Советов к этому нас склоняет?»

Но тут память зачем-то подкинула комиссару для скорого сравнения печальный опыт, полученный им в борделе «У Эльзы» еще в дореволюционные самарские годы, из-за которого он окончательно решил для себя, что раз и навсегда полюбит возвышенной любовью самаритянку Броню, и хватит ему этого во всю его оставшуюся жизнь.

Из низкой клубящейся тучи отдельно и тяжело попадали первые капли дождя.

– Когда барышню в сарай пробовали затолкать, их трое было, – ответила за бабу какая-то старуха-калечка в тяжелых германских сапогах. – Один вона лежит… Это уж после того, как Войцех наш выскочил…

При этих ее словах несколько человек отошли в сторону, чтобы комиссару было видно заколотого красноармейца.

– Ух ты!.. – сказал апостол и добавил: – Так-так-так…

– А ее, – показала на белую вдову старуха, – двое делали. Ну чтоб не махала руками и ногами сильно.

Ефимыч взглянул на бездыханное тело красноармейца. Черная кубанка в луже. Голова набок. Вихры вьются, как у живого. Ворот нараспашку. Сапоги «с морщинкой» и со стесанными каблуками. Рядом шашка и обломок шпаги.

«Сколько времени прошло, как я его, в дрезину пьяного, на площади у трактира видел? Часа два? Чуть больше? Каким разным бывает время».

– Не может он так лежать, – сделал народу сообщение комиссар и посмотрел, как дождь чернит, прибивает к земле голубиные перья.

Обычно все трупы, которые комиссар видел на этой войне, были бывшими людьми, оттого и скорбь пробуждали, и только этот трубач-сигналист, казалось, человеческой жизнью и не пожил вовсе, а так сразу в трупы и угодил, под этот дождь голубиный.

– Почему до сих пор его не накрыли? – Комиссару хотелось сказать «не зарыли с глаз долой».

Красноармейцы стояли, пошатываясь, и торжественно молчали.

Комиссару показалось, что он встал против голых деревьев: никому ничего не объяснишь, не докажешь. Все, что можешь сделать, – встать спиной к темнеющему небу.

– Земля накроет паршивую душонку. – Апостол хохотнул не по-доброму.

В небе что-то сверкнуло и треснуло.

Комиссар сказал:

– Проколол его ваш Войцех по-офицерски! Видать, бой скоротечный вышел, – и задумался о происшествии, которое ему предстояло расследовать: с чего начать, что сделать?

Ефимыч глянул на шпажный обломок, нагнулся, поднял его: «Шпага-то, должно быть, старинная была», – успел заметить.

Не отходивший теперь от комиссара апостол вздохнул, развел руками.

– Кто с сигналистом еще был? – Комиссар направил шашку в двух бойцов и спросил у бабы: – Кто из них?!

И по тому, как баба молчала, и все молчали под усиливающимся дождем, понял – кто.

– А кто первый полез, сигналист или эти? – спросил он, сознавая глупость заданного вопроса.

Один из указанных им бойцов дерзко вышел вперед. Он улыбался, этот храбрый боец. Смотрел комиссару прямо в глаза и улыбался.

– А если я, то что?

– Женишься на ней. Завтра свадьбу всем полком сыграем. – Комиссар устало положил омытую галицийским ливнем шашку себе на плечо.

И тут отделение прыснуло со смеху.

– Ой, с Кузьмы жених!..

– Сначала разведись, Кузьма!

– Кузьма, а Кузьма, бери ее в женки, бегать к тебе будем… комиссар нам расписанию составит.

– А я не шучу, – оборвал их комиссар.

И ему поверили, хоть и не хотели.

– Лучше мне от тебя железо жи-до-вское вот сюда… – Кузьма поднял ладонь петушиным гребнем, большим пальцем ткнул себя по мокрой груди и, задетый прилюдным оскорблением, рванул шашку из ножен, стиснутые зубы комиссару показал и пошел на него с той же затяжной улыбкой…

«Левша, – молниеносно взял на заметку комиссар. – В глазах все написано: «Не казак, ой, не казак, на сапогах шпоры, и шашку не по делу применил, в земле испохабил, выродок».

– Значит, железа моего жидовского хочешь?! – Перед глазами комиссара вдруг встал зарубленный каким-то левшой старик-еврей с пепельной бородой и пейсами.

Ефимыч не мешкал, он знал, это будет самая короткая схватка в его жизни, и потому начал незамедлительно сближаться с Кузьмой.

Он не смотрел на него и не слышал его изобретательных оскорблений. А потом, когда у Кузьмы все слова вышли и он, вскинув шашку, оторвался от земли для полета, Ефимыч, подавшись вперед, чуточку присел, ушел в сторону и, поднимаясь, нанес удар, как учил Тихон, – короткий, сбоку по туловищу. Удар, перерубивший разом все струи всех дождей.

– Две могилы с тебя, жених! – успел крикнуть Ефимыч сквозь дождь третьему насильнику.

– Лебеди чистые, что же вы это жидяре резать себя даете?! – запричитал тот перед отделением во весь голос. – Кончать его надо!

– Из ствола его кончай, из ствола!..

И тут рядом с комиссаром возник телефонист Гришаня, неизвестно откуда взявшийся.

– Эх, был один, да вот двое случилось!.. – свирепо заорал третий и на всякий случай бросил взгляд на дружков: пойдут за ним обрезанцев резать или нет.

Они бы пошли,