Дюма - Максим Чертанов

В апреле Луи Филипп восстановил артиллерийский корпус Национальной гвардии, и желающие туда вернулись, Дюма в том числе, правда, капитаном его уже не избрали. А 3 мая премьера «Антони» в «Порт-Сен-Мартене». Актеры играли прекрасно, особенно Дорваль, поражали ее необычный голос, естественные движения — садилась на стул, снимала шляпку, плакала не как актриса, а как живая несчастная женщина, не заботясь, чтобы было красиво. В спектакле была смелая сцена: Антони уговаривал Адель ему отдаться, потом набрасывался на нее — тут занавес падал и некоторое время стояла тишина, — потом Адель сидела на кровати растрепанная, бледная, с блуждающим взглядом, и зрители вглядывались в лицо Дорваль так жадно, словно ее и вправду изнасиловали. Ошеломительный успех, женщины плакали. «Целая толпа молодых людей моего возраста… набросилась на меня. Меня тащили вправо, тащили влево, меня обнимали. Мой сюртук держался на одной пуговице… В театре были изумлены. Никто не видел такого успеха, никогда актеры не получали столько аплодисментов от публики — и какой публики! Щеголей, завсегдатаев первых рядов, которые обычно не аплодируют и которые на сей раз кричали до хрипоты и аплодировали так, что рвались перчатки». Он не преувеличивал. В восторге была не только публика, но и критики. Юный тогда Флобер потом писал, что «Антони» создал новый французский театр. Казимир Делавинь ревниво признавал, что Дюма «просто дьявол»: содержание бедно и пошло, но так сделано, что вышло лучше, чем у хороших драматургов. Как и «Генриха III», «Антони» сразу начали ставить в других странах; в России он шел с января 1832-го по май 1834 года. В одном из набросков Пушкина к «Египетским ночам» «княгиня Д» говорит: «Вчера мы смотрели „Antony“», а контекст такой: хотели обсудить жизнь Клеопатры, один гость сказал, что это непристойно, а княгиня ответила, что после того, как все посмотрели «Антони», — «нашли чем нас пугать!».

Та, что была прототипом Адели, присутствовала на премьере, автор прислал ей билет, обещал подойти и не подошел. О ней болтали, это было унизительно. Книжное издание пьесы было посвящено ей (без указания имени), он хотел как лучше, но Мелани оскорбилась. Она не смирилась с окончанием романа, продолжала слать письма, говорила о дружбе, братстве, звала «просто заходить», просила хлопотать о переводе в Париж ее мужа, пытаясь вызвать ревность. Белль, женщина, как обнаружилось, очень жестокая, украла несколько писем Мелани и отправила Вальдору, был скандал, Дюма вернул Мелани остальные ее письма и вынудил ее первой заявить, что «все кончено». Потом встречались изредка в «свете». (Мелани прожила долго, имела связи с мужчинами, издала несколько сборников стихов.) Знакомая Дюма, графиня Даш: «Он никогда не мог бросить женщину. Если бы женщины не оказывали ему услугу, бросая его сами, при нем и по сей день состояли бы все его любовницы, начиная с самой первой. Никто так не держится за свои привычки, как он… Он очень мягок, и им очень легко руководить, он нисколько не возражает против этого».

О Дюма принято говорить как о донжуане (Моруа: «Донжуан — добродушный сладострастник берет женщин лишь потому, что хочет их…»), но он скорее Бузыкин из «Осеннего марафона», человек, который лжет, раздает обещания, причиняет боль не по злобе, а из-за мягкотелости. Он никогда не был в любви счастлив, потому что не мог найти женщину, которая бы ему подходила. Жениться на «приличной» девушке или вдове он ни разу не собирался, за сестрами и дочерьми знакомых не ухаживал. Конечно, он был мулат и плебей (никто не верил, что у него в роду есть маркизы), но все-таки, наверное, нашлись бы семьи, согласившиеся породниться с успешным драматургом. Но он даже не пытался. Домохозяйки его не интересовали, а женщины, реализовавшиеся в искусстве, не любили его; всякий раз, когда он влюблялся в женщину незаурядную, она отказывала или бросала его, как Виржини Бурбье. Ему оставались несчастные замужние дамы, как Мелани, или хваткие посредственные актрисы, которых не нужно добиваться и за которыми не нужно тянуться. Это несчастье: всегда второй сорт и ни разу — первый…

Луи Филипп, потерпев поражение на процессе 19-ти, решил подольститься к парижанам, наградив участников Июльской революции. Дюма выбрали в комиссию по распределению наград, он любил такие поручения, но был разочарован: правительство предложило, чтобы на орденской ленте была надпись «Даровано королем». «Невозможно представить награду, дарованную королем, коего в то время не существовало и за особу которого… мы вовсе тогда не бились». В знак протеста артиллеристы 9 мая в предместье Тампль устроили банкет в честь 19-ти. В ресторане собралось 200 человек, в том числе Кавеньяк, Араго, Распай, говорили речи о революции. «Я предложил тост, который казался очень умеренным в сравнении с другими, „за искусство“, поскольку перо и кисть так же эффективны, как ружья, в борьбе за возрождение общества, которой мы посвятили наши жизни… Бывают времена, когда люди приветствуют все: они приветствовали и мой тост, им было все равно». Потом пошли тосты покруче. Встал двадцатилетний гений Эварист Галуа, заложивший основы современной алгебры: он год проучился в институте («Высшей нормальной школе») и был исключен за участие в политических выступлениях. «Юноша держал поднятый стакан и в той же руке раскрытый нож… Был такой шум, что ничего не разобрать, но я заключил, что была угроза; имя Луи Филиппа было произнесено, и раскрытый нож показывал, в каком контексте. Это выходило далеко за пределы моих республиканских взглядов. Я последовал совету моего соседа, который, будучи актером королевской труппы, не мог компрометировать себя, и мы выбрались через окно в сад. Я вернулся домой очень встревоженным: было очевидно, что у этого дела будут последствия, и, действительно, Галуа арестовали два или три дня спустя…»

Кто донес — не узнали. Галуа предстал перед присяжными 15 июня, Дюма был на суде, стенографировал. «Подсудимый. У меня был нож, которым я пользовался для еды на банкете; за десертом я поднял нож и сказал: „Для Луи Филиппа, если он станет предателем“. Но последние слова из-за шума не услышали». Присяжные его оправдали. «Сочли они его сумасшедшим или сами были тех же убеждений? Галуа был немедленно освобожден. Он пошел к столу, на котором лежал нож, как вещественное доказательство, взял его, положил в карман, поклонился присяжным и ушел. То были грубые времена и, возможно, слегка безумные». 14 июля, в день взятия Бастилии, Галуа снова арестовали за незаконное ношение формы артиллериста Национальной гвардии; он провел в тюрьме восемь месяцев. А 30 мая 1832 года он был смертельно ранен в живот на дуэли, обстоятельства которой неясны. Инфельд, его биограф, писал, что единственный источник, в котором есть имя убийцы, — мемуары Дюма; то был Пеше д’Эрбенвиль, идейный соратник Галуа, один из оправданных 19-ти. Сейчас многие исследователи считают иначе, так как нашелся номер лионской газеты «Прекюрсер» от 4 июня 1832 года, где написано, что Галуа убил некий Л. Д., что расшифровывают как Дюшатле (тоже товарищ Галуа). Однако в этой заметке масса неточностей, перевраны место жительства и возраст убитого. Ходили разговоры, будто работавшие на власть провокаторы нарочно подставили Галуа под дуэль, что частично подтверждается его записями: «Меня спровоцировали два патриота… невозможно было отказаться». Патриотами республиканцы называли себя; возможно, д’Эрбенвиль и Дюшатле и были эти двое, но доказательств их сотрудничества с властями не найдено.