Дюма - Максим Чертанов

Арель требовал «Наполеона»: в Париже ставятся уже шесть пьес об императоре, надо не отстать. В начале октября Дюма согласился. А через несколько дней Удар ему написал, что Орлеанский его примет. Ранние биографы считали это выдумкой, даже Шопп не уверен, что аудиенция была, однако никто не доказал обратного, а Дюма не утверждает, будто из аудиенции вышло что-то хорошее. По его словам, рекомендацию заменить вандейских священников король признал разумной, но в восстание не поверил; Дюма сказал, что восстание будет для короля выгодно, поскольку «даст предлог не брать на себя обязательств по отношению к бельгийцам, итальянцам и полякам, требующим независимости». В эту фразу не верит ни один биограф — ну, давайте и мы не поверим: такая дерзость исключила бы шансы на карьеру. Под конец Орлеанский сказал: «Вы поэт — вот и занимайтесь поэзией». Даже доброжелательный английский биограф Артур Дэвидсон пишет тем пренебрежительным тоном, каким почему-то считается возможным говорить о Дюма: «На сем король решил, что с него довольно. Жестом руки он показал, что аудиенция окончена. Принимая во внимание обстоятельства, мы должны извинить его величество, даже если знак был дан не рукой, а ногой». А восстание-то случилось — через два года, именно там, где предсказывал Дюма, и король оказался к нему не готов…

Доктор Биксио, который уронил на ногу Александра булыжник, сказал, что идет набор в артиллерийскую батарею Национальной гвардии. Александр написал заявление о приеме в гвардию и об увольнении с должности помощника библиотекаря. «Сир, так как мои политические взгляды больше не соответствуют тем, которые Ваше Величество вправе требовать от лиц, принадлежащих к Вашему дому, я прошу Ваше Величество принять мою отставку…» (Опять недоверие: слишком дерзко, а документ не сохранился. Не можем ни подтвердить, ни опровергнуть, решайте сами, верить или нет.) Всех занимал процесс над Полиньяком и министрами, обвинявшимися в том, что во время беспорядков отдавали приказы, в результате которых были убиты люди. Палата предлагала тюрьму, народ требовал казни: нас убивать можно, а их нельзя? Молодые республиканцы-радикалы подумали, что можно организовать новую революцию, 18 октября попытались вывести горожан на улицы, ходили с лозунгами, клеили листовки, но без толку: людей никуда не «выведешь», если они не хотят. 25-го Дюма начал «эту злосчастную пьесу о Наполеоне, мой кошмар», заранее решил, что выйдет дрянь (большую историческую вещь нельзя написать без подготовки), и свое имя ставить отказался. Кордье-Делану взялся собрать материалы, использовали мемуары Бурьена, секретаря Наполеона, «Историю Наполеона» дипломата Монбретона, бестселлер «Мемориал Святой Елены» графа Лас Каза; третьим соавтором была мадемуазель Жорж, которой Дюма, работавший в доме Ареля, давал текст на правку. За десять дней был готов эпос «Наполеон Бонапарт, или Тридцать лет истории Франции»: 24 сцены, 66 персонажей. Английский шпион, спасенный Наполеоном от расстрела, и французский крестьянин следуют за императором на протяжении его карьеры; все события показаны глазами этих двоих. Автор: «Литературные достоинства пьесы ничтожны, я придумал только шпиона, остальное бессовестно списал у других». Однако современные театроведы считают, что это хорошая пьеса и она бы очень подошла для эпического фильма, вроде «Войны и мира» Бондарчука. Закончив работу, Александр узнал, что принят в Национальную гвардию. «Я достиг венца своих мечтаний: я был артиллеристом!»

Основная масса национальных гвардейцев была за «сильную руку» и «устои», но артиллерия — особая часть: поступали туда люди с высшим образованием, а теперь собрались отпетые революционеры, включая Кавеньяка, Бастида и Араго. Командовал ею назначенный Лафайетом генерал Жубер, потом Луи Филипп назначил графа Пернети. Было четыре батареи (в первой служил Фердинанд Орлеанский, теперь наследник престола), Дюма записался в четвертую, где было много знакомых врачей и художников. Задача — охранять Пале-Рояль (Луи Филипп, подчеркивая, что он не такой, как прежние короли, сидел там, а не в Тюильри) и парламент. Казармы — в Лувре, трижды в неделю учения с 6 до 10 утра, дважды в месяц стрельбы; на сборах говорили о политике. «Артиллерия была республиканской, особенно вторая и третья батареи. Первая и четвертая были более реакционны, но и там набралось человек 50, на которых можно было рассчитывать». Правда, как писал Дюма много лет спустя, рассчитывать им всем было не на что: «После политических перемен наступает реакционный период, когда материальные интересы преобладают над всем и каждый думает о себе, а правительство этому потакает… Спекулянты и жулики расталкивают друг друга… невозможна никакая деятельность честных людей, все заранее одобряют все, что сделает правительство. Словно дух, который время от времени вдохновляет народы на свершения, рассеялся в небе… Слабых это приводит в отчаяние, но сильные верят и ждут…» Ждать приходится долго: 10, 15, 20 лет, а молодежи хотелось сразу.

11 августа Луи Филипп сформировал правительство в основном из тех, кто подарил ему корону: Лаффит, Жерар, Перье. Но взгляды у этих людей были разные: одни за конституционное правление «как в Англии», другие за то, чтобы все было «как при настоящих королях». Министром внутренних дел и главой кабинета стал 43-летний Франсуа Гизо (1787–1874), депутат (они могли одновременно быть министрами), юрист по образованию и историк по профессии, как Тьер, но более серьезный; сторонник реформ, ненавистник революций, он критиковал политику Карла, Луи Филипп его устраивал, республиканскую партию он называл «отвратительным чудовищем, которое дерзает выставлять напоказ свое безобразие». В конце сентября молодежь, не смирившаяся со «сливом протеста» — Кавеньяк, адвокат Юбер, Франсуа Распай и такой левый, что был левее Ленина, Огюст Бланки, — объявила о создании «Общества друзей народа». Уголовный кодекс, как мы помним, собираться больше двадцати человек запрещал; «Общество» не насчитывало двадцати, но 2 октября Гизо издал приказ о его роспуске.

Кавеньяк готовил заговор — Александр был в этом уверен. Он пытался с ним поговорить, но тот не раскололся. «Я всегда подозревал, что они проверяют меня… Во всяком случае, Кавеньяку было достаточно прийти и убедиться в моей лояльности», — писал он с грустью. Никто не хотел посвящать его в заговор, даже друг Биксио: «Я так и не сумел понять, участвовал ли он в какой-то организации…» Почему его отвергали? Он был штатский, «интеллигентишка», но Этьен Араго, Распай, доктора Тибо и Биксио — тоже… Возможно, считали мягким, нерешительным и к тому же болтуном… А он все запоминал, изучал: в мемуарах содержится полный обзор прессы того времени, в том числе религиозной. Ведь во многом все случилось из-за того, что Карл переусердствовал с религией; как теперь? Он с восторгом писал об аббате Шателе, выступившем с проектом отделения французской католической церкви от Рима, предлагавшим церкви изучать «законы природы», об аббате Ламенне, провозгласившем свободу совести, печати и обучения. В ответ на это «вопль вырвался из сердца церкви, но возглас не радости и восхищения, но ужаса. Они боялись умных людей…».

Лучшее, что сделал новый король, — отменил цензуру; 6 октября во Французском театре начали репетировать «Антони» с Марс и Фирменом. «Одеон» репетировал «Наполеона», императора играла восходящая звезда (и участник июльских событий) Фредерик Леметр. Автор разрывался: «В Одеоне каждому нравилось его дело, и все от директора до суфлера старались помочь мне, тогда как в Комеди Франсез всем не нравились их роли и все мешали автору и его работе… однажды утром мне предложили выбросить второй и четвертый акты… Меня охватило такое отвращение к моему детищу, что я уже был готов его уничтожить; я дошел до того, что считал „Наполеона“ художественным произведением, а „Антони“ — вульгарной поделкой».