Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь - Элтон Джон

Я тогда тоже был одержим эффектными выходами на сцену – ведь для меня это единственная возможность показать себя в движении, так как в остальное время я сижу за роялем как прикованный. Страсть к таким эффектам достигла апогея на концерте в «Голливуд-боул»[131] в 1973 году. Над сценой вывесили огромное изображение – я в цилиндре и фраке в окружении танцовщиц. Первым вышел Тони Кинг и представил публике Линду Лавлейс, самую знаменитую порнозвезду того времени. Затем по лестнице, подсвеченной огнями, по очереди спустились двойники: королева Британии, Бэтмен и Робин, монстр Франкенштейн и папа римский. Наконец под фирменную музыку «XX век Фокс» спускался я в костюме, который называл «Гигантская сырная соломка»: он весь был покрыт перьями марабу, и брюки, и пиджак, – и в шляпе в тон. Пока я шел вниз, крышки пяти роялей открывались, и на каждой сияла буква, а все вместе они складывались в мое имя – ELTON.

Тем, кому такое нагромождение эффектов казалось «слабоватым», мы приготовили еще один сюрприз – четыреста белых голубей должны были взлететь с крышек пяти роялей. Не знаю, может, они заснули или перепугались толпы, но не полетел ни один. Я вспрыгнул на крышку моего рояля и неожиданно обнаружил, что на сцену выбежали Джон Рид – судя по гневному выражению лица, отсутствие голубей он воспринял как личное оскорбление, словно это подрывает его авторитет менеджера, – и очень смущенный Берни: он начал метаться между роялями, лихорадочно хватать бедных птиц и подбрасывать их в воздух.

Танцевальные номера, перья марабу, голуби – взлетающие или не взлетающие – с огромных роялей с буквами на крышках: группе все это не слишком нравилось, да и Берни тоже. Он считал, что внешняя мишура отвлекает зрителя от собственно музыки. Я же верил, что таким образом создаю образ артиста, какого еще никогда не видел мир рока. И к тому же просто от души веселился. И у нас с Берни возникли жесткие разногласия по этому нелепейшему поводу. За кулисами концертного зала «Санта Моника Сивик» величайшее в истории современной музыки авторское партнерство едва не разрушилось в споре даже не по поводу финансовых дел или музыкальных стилей – а из-за моей идеи выйти на сцену с игрушечным иллюминированным Санта-Клаусом, подвешенным на уровне гениталий. Иногда Берни оказывался совершенно прав. Например, у меня были очки, сделанные в форме имени ELTON, естественно, все сплошь с иллюминацией. Сами очки и батарейки, от которых работали лампочки, вместе весили столько, что сдавливали мне ноздри, и получилось, что я пою в нос. Это и в самом деле мешало восприятию прекрасных текстов Берни.

Концерт в «Голливуд-боул» для нас стал значимым событием – своего рода презентацией нового альбома Goodbye Yellow Brick Road. Записывали мы его мучительно – по крайней мере, для меня. Мы отправились на Ямайку, в «Динамик Саундз Студиос» в Кингстоне: в те времена считалось очень модным записывать альбомы в каком-нибудь экзотическом месте, не в Европе. Студия «Динамик Саундз» на первый взгляд отвечала всем требованиям. Там записывались Боб Марли и Кэт Стивенс. И «Роллинг Стоунз» свой альбом Goats Head Soup делали именно там. Мы прибыли на место и обнаружили, что на фабрике по производству пластинок, расположенной рядом со студией, идет забастовка. Микроавтобус, на котором мы приехали из отеля, был с открытыми окнами, и бастующие рабочие начали плевать в нас через трубки размолотым стекловолокном, от чего мы все немедленно покрылись сыпью. В самой же студии ничего не работало. Просишь другой микрофон, кто-нибудь из сотрудников раздумчиво кивает и говорит: «Да… пожалуй, мы сможем предоставить вам другой… дня через три, ага?» В общем, сплошная безнадега. Не знаю, как «Роллинги» умудрились записать там альбом. Может, Кит тогда так нагрузился, что три дня ожидания микрофона пролетели для него как двадцать минут.

В конце концов мы сдались, вернулись в отель и позвонили в шато д’Эрувиль забронировать сессии. В ожидании вылета группа куковала возле бассейна и занималась тем, что можно назвать попыткой мирового рекорда в употреблении марихуаны. Когда мы добрались до шато, песен у нас было уже так много, что альбом Goodbye Yellow Brick Road получился двойным. И совершенно неожиданно для нас разошелся на ура. Альбом довольно мрачный во многих смыслах: там собраны песни о грусти и разочаровании, об алкоголиках и проститутках, о шестнадцатилетней лесбиянке, которая погибает в метро. Но он продавался, продавался и продавался – и я никак не мог уразуметь, откуда берутся люди, которые все еще его покупают. Нет, я не шучу: я действительно не мог понять, кто его покупает. Одна американская звукозаписывающая компания активно уговаривала меня выпустить Bennie And The Jets как сингл, я же отбивался зубами и когтями: это очень странная песня, по звучанию она совсем не похожа на все, что я писал прежде, почему вам не взять Candle In The Wind[132], как сделали в Британии? Они объяснили, что эту песню постоянно крутят в Детройте радиостанции для чернокожих. В итоге они выпустили сингл, и он взлетел в соул-чартах как ракета: невероятно, мое имя стояло рядом с Эдди Кендриксом[133], Глэдис Найт[134] и Барри Уайтом. Возможно, я не первый белый артист, с которым произошло такое, – но точно первый артист из Пиннера.

Я стал так знаменит, что в Америку мы летали на «Старшипе» – старом пассажирском «Боинге-720», переоборудованном в роскошный летающий туристический автобус исключительно для перевозки рок-н-ролльной элиты семидесятых годов. Ходили устрашающие слухи о вечеринках, которые устраивали на его борту ребята из «Лед Зеппелин». Меня мало интересовало, что они делали внутри, но вот то, что с ним сотворили снаружи… Бедный самолет раскрасили в золотые и фиолетовые цвета, так что он стал похож на коробку шоколада «Милк Трей»[135], только с крыльями. Ну да ладно: мы его перекрасили по своему вкусу – в красный и синий с белыми звездами. Стало куда приличнее.

Внутри самолета были бар, украшенный золотой и оранжевой металлической отделкой, электроорган, столики, диваны и телевизор с видеомагнитофоном. Моя мать за обедом постоянно требовала, чтобы ей включили «Глубокую глотку»: «Ведь все же сейчас говорят об этом фильме, правда? О чем он, интересно?» Не знаю, чем уж там «Цепеллины» занимались на борту, но я уверен, такого развлечения в их программе не было: целый час смотреть, как дама средних лет с ужасом наблюдает за действиями Линды Лавлейс на экране: «О божетымой… что это… Ох! Не могу смотреть! Как она это делает?»