Рождение волшебницы. Книга 1. Клад - Валентин Маслюков

И Юлий тоже ускользнул от внимания упырей, оказавшись неведомым образом за пределами их бесовского круга.

Но так было недолго.

Мгновение или два оставались у Юлия, чтобы избежать гибели. Все произошло одновременно – он вскочил, когда небритый удавленник обнаружил за спиной человека, учуяла живую плоть землистая охотница до свежих мальчиков. Сбивая друг друга, упыри кинулись к лестнице, по ступенькам которой быстро карабкался Юлий. Ничто не мешало ему теперь, оторвавшись от преследователей, взбежать на следующий ярус и, может быть, – мысли неслись вскачь – завалить чем-нибудь узкий проем лестницы – это было спасение.

Но Юлий заставил себя остановиться. Внизу лежал, не замеченный пока упырями, но совершено беспомощный, отданный на растерзание Громол, и что еще – Юлий споткнулся об эту мысль! – горел на полу оберег, потеря которого означала для брата верную гибель, не сейчас, так потом, чем бы свалка ни кончилось.

Спасти оберег и спасти Громола!

То была не мысль, а мгновенное ощущение – сейчас или никогда. Вся последующая жизнь после трусливого спасения станет ничто, если он предаст брата. Поправить предательство нельзя ничем.

Пока Юлий замер, остановившись на шальной затее кинуться очертя голову вниз на кишащую нечисть – пробиться к оберегу что внезапностью, что проворством, голым отчаянием – упыри лезли. Жестоким ударом локтя небритый висельник проломил ребра землистой красавице, она хлопнулась на пол, оскалившись от сотрясения, но и сам удавленник, схваченный за свисающую косой веревку, выпучил мутные глаза, захрипел, пуская из провалившегося рта черную пену, и вынужден был при невозможности продвигаться вперед свалиться вспять на своего сильно попорченного временем соседа. Ступая по телам и конечностям корежившихся мертвецов, пробрался к основанию лестницы проржавленный воин с чудовищным, изъеденным крысами лицом. Опередив всех, он взмахнул мечом, ржавое острие достало подошву Юлиевых башмаков.

Лицом к угрозе, перебирая руками за спиной, Юлий поднялся две или три ступеньки, но и упырь не отставал, словно угадывая безумное намерение человека, тыкал мечом вверх, чтобы упредить выпад. С каждой новой ступенькой лестница возносила мальчика все выше над оберегом, свет которого на дне камеры казался не ярче факела. Вслед за проржавленным воином лезли, охваченные людоедским вожделением, карабкались, облепив лестницу, все новые мертвецы. А те, что теснились у подножия, задирая вверх ощеренные хари, гляделись далеко, как в пропасти. Три-четыре полных человеческих роста отделяли уже Юлия от уровня пола – безысходность терзала сердце. Временами он отчаянно брыкался, пытаясь отбить башмаком истонченный от ржавчины кончик меча, и все продолжал подниматься, уступая угрозе. Скоро он ударился макушкой о потолочную балку – погиб! Погиб без пользы для обреченного брата.

Внизу, как в колодце, лежал распростертый, без жизни Громол и рядом теплился огонек оберега.

Мерзкие рожи, обглоданные конечности, облепили лестницу сверху донизу.

Отчаяние. Злоба. Затравленный взгляд… И Юлий, распрямившись, прыгнул.

При жуткой высоте лестницы он обречен был разбиться, но прыгнул – на голову стоящего ближе всех к оберегу чудовища. И попал! Под страшным, таранным ударом сверху дряхлый упырь рассыпался в прах – брызнули переломленные кости, упырь рухнул под мальчиком и тем смягчил для него падение. Все же удар был так силен, что Юлий крепко грохнулся об пол. Сознания он не потерял и сохранил рассудок настолько, чтобы цапнуть пылающий с одного конца оберег.

И вот уже Юлий сидит, опираясь рукой на грудную клетку разбитого вдребезги упыря и вознеся над собой испепеляющее нечисть пламя.

Поднялся, перемогая боль в отшибленных пятках, в коленях и в локте; упыри, поспешно сыпанувшие с лестницы, шарахнулись прочь, едва Юлий, плохо еще владея собой, сунулся к ним с пламенем. Он рванулся догонять, жечь, изничтожать плотоядную нечисть и сразу же обратил бестолково заметавшееся стадо в бегство. Кто ухнул в колодец винтовой лестницы, кто подался к зияющим в черную ночь бойницам. Достаточно широкие бойницы позволяли пролезать на волю, мертвецы толкались во все четыре щели и, протиснувшись вон, с воплем срывались в пропасть, разбиваясь, должно быть, о крутые склоны горы прежде, чем достигали низины.

Вмиг башня опустела, упырей как выдуло. И только незадачливый колдун, обреченный таскаться на ночные предприятия с неразлучным колом, который торчал спереди и сзади на добрый аршин, тщетно бился, пытаясь попасть в щель бойницы. Горемыка не мог ни согнуться, ни протиснуться боком, как это делали его более удачливые собратья.

А Юлий не знал жалости. Шаркнул пламенем, и полурастворившийся на свету упырь полыхнул, чтобы развеяться без следа.

В темной вышине камеры ошалело металась угловатая тень – летучая мышь пала, чтобы прибить волшебное пламя крыльями. Но жара не вынесла, шарахнулась прочь, порхнула в бойницу и провалилась.

Башня очистилась.

Припадая на ногу, Юлий осматривал закоулки из нагроможденных вдоль стен ящиков и сундуков: быстрые тени разбегались, тьма не находила пристанища. Юлий подергал заржавелые запоры ставень, тех самых, что закрывали глядевшие в сторону Вышгорода окна. Потом спустился в провал винтовой лестницы и, ничего там не обнаружив, кроме поспешно убегающей черноты, повернул обратно.

Громол сидел на полу, мутно оглядываясь. Все еще оглушенный, он не успел толком испугаться и менее того понимал, откуда поднялся с огнем Юлий. Очевидно, все происшедшее – противоборство Юлия с нечистью, отчаянный прыжок и спасение – все прошло мимо Громола. Но и прежде бывшее, вероятно, задвинулось куда-то в область стертых, бессвязных сновидений, которые не хотелось ворошить.

И Юлий с неясным еще недоумением почувствовал, что Громол тянет, не желает расспрашивать – не хочет или опасается.

– Ты не расшибся? – участливо спросил Юлий.

Громол небрежно махнул рукой, но поморщился, трогая затылок. И опять ничего не спросил – не расшибся ли брат? Что же оставалось Юлию после этого, как не укрепиться в намерении молчать и дальше, не навязываться со своими переживаниями, если они не нужны Громолу? То была мальчишеская гордость и, возможно, мальчишеская месть за прежние, забытые как будто бы унижения.

Присевши на корточки возле брата, Юлий поджег оберегом свечу из разбитого фонаря, а оберег потушил, прибив пламя рукавом куртки. Волшебный огонь слегка подъел змеиную кожу, она обуглилась по краю и, казалось, сократилась в длине – Юлий и подумал, что палить зря такую вещь, очевидно, не вечную, не годится. Когда же он поднял взор, увидел в глазах брата… Настороженность. Изможденное лицо Громола застыло наподобие невыразительной маски, но зрачки подрагивали в быстрых мелких движениях, выдававших напряжение или какой-то неясный, глубоко затаенный страх, некое тревожное чувство, которое Юлий поспешил истолковать не в свою пользу, вообразив, что Громол подозревает его в недобросовестных намерениях насчет оберега. Уязвленное чувство заставило Юлия заторопиться, не вдаваясь в вопросы. Попросту сунул змеиную кожу Громолу.