Фототерапия - Олег Анатольевич Рудковский

class="p1">Андрей заметался из угла в угол, но скоро понял, что такой темп его просто убьет, и остановился у витрины, глядя на пленки. Он смотрел на них долгим взглядом, говорящим о его полной заинтересованности и преданности работе. Он был предан делу, это правда, но различие между Андреями Байдаковыми и Филимонами Ряскиными в том, что первые работают исключительно на себя, а вторые — исключительно на первых. Здесь я мог ему позавидовать: у него имелась личная заинтересованность в работе.

— Опусти все пленки на рубль. Конкуренты давят, блин, козлы, войну цен начали. Надо марку держать.

«Марка» висела над козырьком магазина и гласила всем встречным-поперечным, что у нас самые низкие цены на фотопленку. Марина немедленно полезла в стол и достала оттуда ценник, демонстрируя личную самоотдачу. Байдаков еще минуту разглядывал витрины: прошелся взглядом по фотоаппаратам, бегло окинул рамки, точно искал тараканов, а потом его глаза нашарили меня, пьющего кофе, и уже больше не двигались.

— Как дела с машиной?

Начинается, подумал я, чувствуя закипающее неосознанное раздражение. Я поспешил с выводами, когда подумал, что он меня простил. Сейчас будет искать, к чему бы придраться, чтобы выдать мне нагоняй. Не уверен, что смолчу на этот раз.

— С машиной все окей, — ответил я, стараясь придать голосу человеческие нотки.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Байдаков снова приник к витрине, что-то там поглядел, бормоча под нос, а затем резко рванулся с места и выскочил из салона как алкогольный оборотень. Он всегда так делал, когда ему в голову приходила удачная мысль, а посещали они его не сказать чтобы редко (по крайней мере, он так думал), так что мы уже привыкли к его выкрутасам. Это еще что! Вот когда он в гневе обматерил проявочную машину, а та после этого три дня стояла стоймя, вот тогда было о чем задуматься. Я уже в шутку попросил его извиниться перед машиной, но когда сказал это, то понял, что ничего смешного я не вижу. Я правда поверил, что чертова машина обиделась.

При воспоминании об этом я вдруг ощутил прилив признательности к нашему управляющему. Я вспомнил, как он не раз заступался за нас перед Коноваловым, как скрывал кое-какие из наших значительных промахов. Черт, ну почему я не могу жить спокойно, ведь это моя работа, а все они — мои коллеги, почти друзья? Ну и что с того, что Андрюха любит гульнуть да потрахаться — это его образ жизни. Кому-то может не нравиться, как живу я: мы все разные люди, как правильно сказал Коновалов на дне рождения Володьки Кашина. Зачем пропускать собственную неуверенность в работу?

Марина шумно выдохнула. Она продолжала смотреть на дверь, в которую только что выскочил Байдаков.

— Всегда дрожу, когда он такой, — пожаловалась она. — Бывают у него заскоки.

Маринка. Наша красотуля. Я ведь почти каждую смену вижусь с ней. Она, конечно, не Ирина Галичева, но тоже ничего. Умственное развитие всегда можно опустить, созерцая ее прелестные формы. Я подумал, может, мне все-таки стоит попросить у Байдакова прощение за тот вечер. Мы все одна семья. И он, и Марина, и Серега Арсланов. Зачем ломать такие прекрасные отношения?

Размышляя об этом, я обратил внимание на вход, в котором мелькнул человек. Больше я уже не чувствовал себя так превосходно до конца смены. Я даже чуть не расплескал остатки кофе себе на брюки. А еще я услышал, как взбеленилось мое сердце, и мои поры стали удесятеренно выделять на поверхность тела пот.

Я все это претерпевал потому, что, взглянув на вход, я увидел, кто сейчас вздумал посетить наш магазин и воспользоваться нашими услугами. Это оказался человек, благодаря которому я мог запросто расплеваться со всеми в магазине, а то и вовсе лишиться работы. К прилавку Марины Кудриковой медленно направлялся Иван Скворец.

Он приблизился и распустил улыбку, из чего я заключил, что чувствует он себя превосходно. Улыбка адресовалась исключительно Маринке, я для Скворца был пустым местом, кирпичом в кладке или стеклом на асфальте. Теперь во мне не зашевелилась неприязнь или возмущение: будь у меня возможность незаметно улизнуть из салона, я бы это сделал. Я не хотел видеть этого типа. С ним у меня ассоциировалось много чего, и по большому счету — плохого.

— Мне пленку.

Он что, уже отказался от Иры? Или нарочно пришел не в ее смену? Они всегда нарочно! У них натура такая: все продумано, каждый малый шаг!

— Вам какую?

А Маринка-то засуетилась, заулыбалась упитанному борову. Все тут ясно. Неторопливость со свадьбой — всего лишь надежда на лучшую партию.

Я с натугой отгораживался от происходящего рядом. Заставил себя допить остывший кофе, хотя больше всего на свете мне хотелось выплеснуть его в морду этому типу. Мой взгляд блуждал туда-сюда, ища, на ком бы сосредоточиться. Такой человек обнаружился: он быстро приближался к дверям магазина, грозно сдвинув брови, будто шел грудью на амбразуру. Когда он вошел, я чуть не ахнул: передо мной стояла точная копия Скворца № 1. Они что, результат массового клонирования?

— Ванек, давай быстрее. Люди же ждут. — Обратился вошедший к Ивану.

— Да иду уже.

Маринка быстро отсчитывала десятирублевые купюры. Когда она закончила, Иван одним движением сгреб все деньги и чуть ли не бегом устремился к выходу. Я наблюдал за ними: мне казалось, что я вижу пародию на людей. Может, именно такими виделись нашим предкам развенчанные боги?

— Во дает! Пленку-то забыл взять.

Я тупо уставился на нее. Я никак не мог понять, о чем она толкует. Какая пленка, как это — забыть, если люди вывели совершенно новую расу клонированных Скворцов?

— А?

— Пленка. — Маринка смотрела на меня, как на полоумного. Не берусь утверждать, но возможно, именно такое было у меня в тот момент лицо. — Деньги заплатил, а пленку оставил.

Я опустил взгляд. Пленка стояла на столе: зеленая коробочка с надписью на боку «Фуджи-Суперия, 200/36». Она выглядела одинокой и покинутой на большом пустом столе, она торчала, как иссохшее дерево в пустыне или чемодан на аэродроме. Я не мог отвести от нее глаз, словно пленка эта вот-вот была готова вытащить гитару откуда ни возьмись и загорланить голосом Юры Шевчука.

— Оставь, — услышал я собственный голос и не поверил, что он принадлежит мне: какой-то каркающе-булькающий звук. — Положи на витрину, спохватится — вернется.

Я и сам мог поместить ее в укромное местечко, но только представил, что к ней прикасался Иван Скворец, и мне стало до такой степени противно, как не было даже