Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

Я тиха и спокойна, мои седые редкие волосы гладко зачесаны набок, я сижу в мягком кресле, полузакрыв глаза, и бесцельно рисую разноцветными фломастерами чертиков, птиц, цветы… а чаще всего – обнаженного худого красавца в золотой короне. Я одна, одинока, никто сейчас не видит моих смелых рисунков («ай да тихоня!..»), и все-таки мне становится немного стыдно – и я быстро набрасываю (с помощью того же фломастера) на голого короля набедренную повязку, или плавки, или шорты, или халат… когда что… Таких рисунков у меня скопилось очень много.

А по ночам я часто летаю. И почему-то всегда – над Кырском, над этим родным и проклятым, Богом забытым и никем не любимым городом. Я пролетаю над домом, в котором когда-то жила, над школой, в которой когда-то училась… а потом взмываю все выше и выше, и дальше – над широкой студеной рекой, над островом Отдыха, над центральной площадью с огромным памятником вождю, над парком с каруселями и колесом обозрения, над старинной часовней на Караульной горе, над кладбищем, где лежит моя мама и еще кое-кто, над аэропортом… и дальше… и выше… и проваливаюсь в мутную гущу облаков, а потом – в ярко-синюю бесконечную бездну.

И еще, по ночам… а если уж честно – и днем, при солнечном свете – очень часто я вижу – его! – моего прекрасного короля, обнаженного, в золотой короне… это он, это он, мой вечно любимый и незабвенный, смуглокожий и стройный, узкобедрый и широкоплечий… он зовет меня!.. зовет и хохочет. Повторяю: я тиха и спокойна. Мне даже странно сейчас вспоминать, в каких я была передрягах тогда, в далеком семьдесят пятом. Странно и страшно.

Сейчас я по-старчески объективна, прохладна, мудра… или мне так лишь кажется? Помню, Валера как-то сказал: «Когда уходят страсти – приходит маразм, притворяющийся мудростью…»

Вот о нем, о Валере, я и хочу рассказать. О нем и о себе.

Как я уже говорила, у меня была подружка – Вика Повидлова, студентка пятого курса мединститута. Кстати – отличница. Уж не помню, как и где мы с ней познакомились. Скорее всего, у кого-то из кырских художников. Вика вообще имела массу знакомств, была очень общительной (коммуникабельной – как тогда говорили), легко увлекающейся и постоянно в кого-то влюбленной. Чем она только не увлекалась – стихами Пастернака, живописью Рериха, музыкой Шенберга, тибетской медициной. Ей нравились бардовские песни, пикантные сплетни, философские разговоры, чужие заботы. А особенно ей нравилось влюбляться. Она влюблялась во всех подряд – в художников, журналистов, артистов, профессоров, алкоголиков, футболистов, холостых, женатых. Вика была очень добрая и жалостливая. Однажды приласкала даже импотента. «Должен же кто-то его любить…» – вздыхала она совершенно искренне. И потом, она была очень начитанная. Я, простушка, ее уважала и даже побаивалась.

Рядом с Викой я, конечно, казалась тихоней. Этакая маленькая скромница, курносая сиротка, затюканная золушка. А я и была сиротой, но никогда особенно-то не думала, не задумывалась, не вспоминала о своем сиротстве. Скромность моя, скорее всего, объяснялась плохим воспитанием, неумением ориентироваться в сложных ситуациях и постоянным страхом попасть впросак (это, конечно же, Вика мне так объяснила и сформулировала, сама бы я не додумалась). Вика меня и познакомила с Валерой.

Как-то зимой (в январе или феврале – точно не помню) она затащила меня на квартиру к писателю Бармалаеву. Был такой старый кырский писатель, сейчас его все забыли, а тогда, в семьдесят пятом, он считался чуть ли не классиком. Уж на что я мало читала – и то знаю его трилогию «Седой Енисей». В тот день как раз праздновался его пятидесятилетний юбилей, и Бармалаеву было присвоено звание «Почетный гражданин Кырска». Официальная часть юбилейных торжеств проходила в городском Дворце культуры, там же юбиляру были вручены грамоты и подарки, потом был, опять же официальный, банкет в ресторане «Саяны» (для начальства), а поздно вечером на квартире у Бармалаева собралась своя, тесная, чисто писательская компания.

Квартира была просторная, занимала весь этаж. Народу – битком. Не знаю, кто пригласил Вику (скорее всего, сам Бармалаев – она и с ним ухитрилась сдружиться), а уж она притащила с собой меня. Когда мы пришли, веселье было в разгаре. Я никого не знала, кроме Бармалаева. То есть, конечно, я и с ним не была знакома, просто видела раза два по телевизору. Трудно не запомнить – огромный, похожий на бегемота, гулко басящий, откровенно актерствующий, подчеркивающий свою посконную неуклюжесть и кондовость.

Вика затащила меня в уютный уголок, под торшер, и стала торопливым шепотом знакомить с окружающими. «Они все такие талантливые, такие интересные!..» – восторженно шептала она, сверкая своими карими, чуть выпуклыми, глазами.

Было очень шумно, накурено. Из-за столов давно все вышли, лишь время от времени прикладывались к рюмкам. Гости разгуливали по комнатам, жестикулировали, громко беседовали, смеялись, перекликались. Некоторые о чем-то друг с другом спорили. Лица у большинства были красные, но кое у кого – бледные. Каждый пьянел по-своему. Некоторые казались излишне веселыми, ну а некоторые – угрюмыми.

Все были разные, и в то же время все они показались мне очень похожими друг на друга. Какие-то все нечеткие, аморфные, расплывчатые…

И лишь один человек – выделялся.

За столом, в одиночестве, прикрыв лицо ладонью, сидел худой длинноволосый юноша. Он был поразительно красив. Даже не видя еще его лица, я была изумлена красотой его позы. Впрочем, когда он убрал от лица руку и поднял свои трезвые светло-карие глаза, я увидела, что не так уж он молод – лет тридцать, а то и больше. Да и не такой уж худой – широкоплечий, но стройный, и поэтому мог показаться худым на фоне окружающих толстяков. Все, что он делал, этот молодой человек, – было очень красиво. Вот он пригладил светлорусые кудри, вот он расправил плечи, нет, не расправил – изящно повел плечами с грацией танцора, вот он быстро пошевелил длинными пальцами – словно уставший пианист, вот он застыл в изысканной позе – словно вдохновенный поэт, вот он налил в большую рюмку коньяк – и выпил, и когда он пил, кадык не дрогнул на его горле, лишь опущенные густые ресницы слегка шевельнулись.

– Кто это? – пролепетала я.

– О, это очень интересный молодой поэт! – жарко зашептала Вика. – Такой талантливый, такой оригинальный… Валерий Поляков. Валера. Он уже давно и безуспешно толчется по всем редакциям… все его знают, похваливают, а стихи – не печатают. Надо же – Бармалаев его пригласил! Значит, повезло… наконец-то.

– Ты его знаешь?

– Еще бы! – И Вика многозначительно вздохнула. – Я его очень даже хорошо знаю. Он жесток, как и все поэты. Но ужасно мил… Обаяшка!

– Что? Как ты сказала?

– Обаяшка, – повторила она. – Жестокий обаяшка.

А белокурый красавец опять налил полную рюмку коньяку – и так же томительно-томно выпил, прикрыв глаза.

Я подумала, что он больше похож на актера, чем на поэта.

– А он, случайно, не этот… не голубой? – тихо спросила я.

– Чего? – И Вика уставилась на меня, потом расхохоталась. – Ну, ты, подруга, и скажешь… Пошли!